Гуарани - [31]

— Что касается остальных, то, если они нам будут мешать, их постигнет та же участь; если же они предпочтут перейти на нашу сторону, то милости просим. Только предупреждаю, тот, кто переступит порог комнаты дочери дона Антонио де Мариса, поплатится жизнью — это моя доля добычи. Львиная доля.

В эту минуту послышался какой-то шорох, зашевелилась листва.

Авентурейро оставили его без внимания, решив, что это ветер.

— Каких-нибудь несколько дней, друзья мои, — продолжал Лоредано, — и мы станем богатыми, знатными, могущественными, как сам король. Ты, Бенто Симоэнс, будешь маркизом де Пакекер, ты, Руи Соэйро, — герцогом Минас-Жерайс, а я… Кем же буду я? — сказал итальянец с улыбкой, от которой его умное лицо просияло. — Я буду…

В это время вдруг раздался голос, глухой, словно доносившийся из могилы:

— Предатели!..

Все трое мгновенно вскочили с места, бледные, похолодевшие от страха. Их нельзя было узнать, — казалось, что это живые мертвецы.

Руи Соэйро и Бенто Симоэнс перекрестились. Итальянец влез на дерево и оглядел местность.

Солнце было в зените и заливало все вокруг своим светом. Ни один листик не шелохнулся на дереве, ни одна пчела не жужжала в траве.

День во всем своем ослепительном блеске царил над лесом.

Часть вторая. ПЕРИ

I. КАРМЕЛИТ 41

Стоял март 1603 года.

События, о которых пойдет сейчас речь, совершились за год до начала нашей истории.

Возле дороги, которая связывала Рио-де-Жанейро и Эспирито-Санто, был большой поселок, где жили португальцы и обращенные в христианство индейцы.

Начинало темнеть.

Бушевала страшная, всесокрушающая буря, одна из тех, которые нередко разражаются в горных ущельях этого края. Ветер, завывая, хлестал огромные деревья; вековые стволы их гнулись. В небе клубились густые тучи; грохотал гром. Вспышки молнии следовали друг за другом с такой быстротой, что казалось, и леса, и горы, и всю природу залил хлынувший с высоты океан огня.

На широкой веранде постоялого двора три человека не без восхищения взирали на этот неистовый поединок стихий, красота которого поражала даже таких привычных ко всему людей, как они.

Один из них, коренастый и тучный, сидел в гамаке, висевшем в середине веранды, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. При каждом новом порыве бури он одобрительно вскрикивал.

Второй стоял, прислонившись к столбу из жакаранды, подпиравшему крышу навеса. Это был смуглолицый человек, на вид лет сорока; чертами лица он, пожалуй, походил па еврея; глаза его были устремлены на тропинку, которая вилась перед домом, а потом исчезала в лесу.

Напротив него, прислонясь к другому столбу, стоял монах-кармелит. С улыбкой удовлетворения он следил за тем, как ожесточалась буря. В его красивом лице светились ум и энергия, каждая черта говорила о большой силе характера.

Достаточно было видеть, как этот человек улыбался буре, каким взглядом он встречал вспышки молнии, чтобы с уверенностью сказать, что в душе его живет железная решимость и неукротимая воля, что для него нет ничего невозможного, что он готов вступить в борьбу с землею и небом.

Брат Анджело ди Лука прибыл сюда как миссионер, взявшийся обращать в христианскую веру живших в этих местах язычников и заботиться о спасении их душ. За полгода, которые он здесь провел, он сумел поселить около себя несколько индейских семей и надеялся, что в недалеком будущем приобщит их к церкви.

Год назад он получил от генерала ордена кармелитов милостивое разрешение перейти из монастыря Санта-Мария-Транспонтина в Риме в другой, основанный этим орденом в 1590 году в Рио-де-Жанейро, с тем чтобы сделаться миссионером.

Как генерал ордена, так и прелат Лиссабонский, растроганные религиозным рвением молодого монаха, настойчиво рекомендовали его бывшему тогда приором монастыря кармелитов в Рио-де-Жанейро Диего де Розарио, дабы тот употребил великое трудолюбие и благочестивый дух брата Анджело ди Лука на служение господу нашему и во славу ордена пресвятой девы.

Вот почему сын рыбака, выросший среди венецианских лагун, очутился в сертане Рио-де-Жанейро и в эту минуту любовался грозой, которая становилась все сильнее и сильнее.

— Вы все-таки хотите ехать ночью, Фернан Айнес? — спросил сидевший в гамаке человек.

— Да, на рассвете, — ответил тот, даже не обернувшись.

— А если гроза не уляжется?

— Гроза нисколько меня не тревожит, и вы отлично это знаете, местре42 Нунес. Проклятая охота!..

— Вы боитесь, что ваши люди не успеют вовремя вернуться?

— Я боюсь, как бы в такую бурю всех их молнией не убило.

Монах обернулся.

— Брат мой, тем, кто исповедует слово божие, хорошо повсюду — и на этой веранде, и в лесной чаще. Гром небесный страшен только грешникам — этих не спасет никакая кровля.

Фернан Айнес иронически улыбнулся.

— Вы верите в это, брат Анджело?

— Я верую в господа, брат мой.

— Ну, а по мне, так лучше сидеть тут, а не бродить сейчас по лесу.

— Так или иначе, — сказал Нунес, — в словах нашего досточтимого миссионера…

— Пусть брат Анджело говорит, что хочет. Что мне ваша буря! Только тут я над ной посмеиваюсь, а там как бы она надо мной не посмеялась.

— Фернан Айнес! — воскликнул Нунес.

— Черт бы побрал эту треклятую охоту… — пробурчал гордец, не обращая внимания на его слова.