Грядущее восстание - [19]

Тот, кто знавал обездоленную радость людей, живущих в этих кварталах Нового Орлеана еще до катастрофы, кто помнит то недоверие к государству, что еще тогда царило там, и те массовые практики повседневного выживания, которые там бытовали, не удивится, что все это стало возможно после бедствия. Тот же, кто, напротив, живет анемичной и атомизированной повседневностью наших спальных кварталов-пустынь, усомнится, что на свете бывает столь отважная решительность и способность к самоорганизации. Однако вспомнить эти жесты и поступки, задавленные годами нормализованной жизни — таков единственный способ не загнить заодно с этим загнивающим миром. Да наступит эпоха, которую мы сможем любить!

Круг седьмой

«Мы здесь строим цивилизованное пространство»

Первая мировая мясорубка 1914–1918 годов, позволившая разом избавиться от большей части пролетариата городов и деревень, велась во имя свободы, демократии и цивилизации. Казалось бы, во имя тех же самых ценностей ведутся вот уже пять лет спецоперации по точечным зачисткам, знаменитая «война против терроризма». Однако на этом сходство заканчивается. Цивилизация перестала быть той первичной очевидностью, экспортируемой аборигенам. Свобода уже не является тем словом, которое пишут на стенах, за ним теперь, словно тень, следует слово «безопасность». А демократия повсюду растворяется в ничем не прикрытых чрезвычайных законодательных мерах — например, в официальном восстановлении пыток в США или во французском законе Пербена II.[39] Всего за один век свобода, демократия и цивилизация были превращены в гипотезы. Вся работа господствующих состоит отныне в обустройстве материальных и моральных, символических и социальных условий, в которых эти гипотезы более-менее подтверждаются, в конфигурации пространств, где они как бы функционируют. А для этого все средства хороши, в том числе, и наименее демократические, наименее цивилизованные, наиболее секуритарные. Неудивительно, что за это столетие демократия постоянно разрождалась фашистскими режимами, что цивилизация всегда рифмовалась, под вагнерианские мотивы или под музыку Iron Maiden, с уничтожением, и что свобода в 1929 году скалилась нам двойным ликом банкира, выбрасывающегося из окна, и семьи рабочего, умирающей с голоду. С тех пор — примерно с 1945 года — было уговорено, что манипуляция массами, деятельность секретных служб, ограничение общественных свобод и полный суверенитет разнообразных полиций — нормальные и законные способы обеспечения демократии, свободы и цивилизации. На последнем этапе этой эволюции появляется мэр-социалист Парижа, дающий финальную отмашку городскому замирению, полицейской зачистке народного квартала.[40] В объяснении своих действий он тщательно выцеживает фразу: «Мы строим здесь цивилизованное пространство».

Что тут можно сказать? Остается только разрушать.

Несмотря на свою кажущуюся глобальность, этот вопрос цивилизации — вовсе не философский вопрос. Цивилизация — это не абстракция, возносящаяся над жизнью. Она направляет, насыщает, колонизирует и самое обыденное, самое частное существование. Она объединяет и удерживает вместе самое интимное и самое глобальное измерения. Во Франции цивилизация неотделима от государства. Чем сильнее и старее государство, тем менее можно считать его надстройкой, внешним панцирем общества, и тем строже задает оно форму субъективностей, которые его населяют. Французское государство — кровь и плоть субъективности французов, результат секулярной кастрации его подданных. Стоит ли тогда удивляться, что многие шизофреники в психбольницах воображают себя политическими деятелями, что все дружно отводят душу, ругая наших руководителей, и винят их во всех своих бедах. Эта ругань свидетельствует о нашем единогласном возведении их на трон. Ибо у нас здесь принято интересоваться политикой не как чуждой реальностью, а как частью самих себя. Жизнь, которой мы наделяем эти фигуры, — это жизнь, которая была отнята у нас.

Если и есть какая-либо французская исключительность, то она происходит отсюда. Все, вплоть до международного престижа французской литературы, является последствием этой ампутации. Литература стала во Франции тем пространством, которое всецело отвели под развлечения кастрированных. Это та формальная свобода, которую милостиво пожаловали тем, кто не может свыкнуться с отсутствием настоящей свободы. Отсюда все эти взаимные подмигивания, которыми вот уже которое столетие обмениваются государственные мужи и литераторы, то и дело норовящие устроить переодевания в костюмы друг друга. Отсюда и эта присущая интеллектуалам привычка громко говорить со своих низких позиций и неизменно отступать в решающий момент, единственный, который мог бы придать смысл их существованию, но который исключил бы их из профессионального цеха. Нам представляется вполне правдоподобным известный тезис о том, что современная литература появилась на свет с Бодлером, Гейне и Флобером как реакция на бойню, устроенную государством в июне 1948 года. Именно в крови парижских повстанцев и в невыносимой атмосфере замалчивания резни рождаются модерные литературные формы — сплин, амбивалентность, фетишизм формы и болезненная отстраненность. Невротическая привязанность французов к своей Республике — той, во имя которой любой беспредел и любая мерзость приобретают налет благородства — приводит к постоянному вытеснению этих первоначальных жертв. В эти июньские дни 1848 года — когда 1500 человек пало в боях, а несколько тысяч заключенных были поспешно расстреляны — Ассамблея, встречающая падение последней баррикады криком «Да здравствует Республика!», и Кровавая неделя оставили на нашей истории родимые пятна, которые не способна устранить никакая пластическая хирургия.