Грузия - [26]

Мне было не жаль расставаться с Александром, я была почти сыта, вот только бумаги на столе были так привлекательно разбросаны, что я не поверила, будто это всего лишь библиографические заметки. Я не могла так уйти, я схватила несколько листков, потом распахнула окно и спрыгнула со второго этажа на мягкую зеленую траву.

— Ира! — крикнула я.

Вопреки ожиданию, Иры не было. Неужели что-то случилось?

— Ира!

Никто не отозвался. Я посмотрела на свою руку: кожа потрескалась, и рядом с первым пятнышком появились еще два. Я посмотрела вверх, на открытое окно, и увидела тень Александра.

Я бросилась наутек. Что-то случилось с Ирой, у меня нет плаща с капюшоном, я должна добежать до дома за полчаса, у меня совсем не осталось времени… Я чувствую: на лице тоже уже заметно, можно закрыть лицо руками… нет, нельзя, руки еще хуже.

И вдруг… О господи, я заблудилась. Куда теперь? Где спрятаться? Ведь стемнеет не скоро — нельзя же носиться по городу в желтом платье и с красными пятнами на коже. Я рванула к ближайшему подъезду, но он оказался заперт. Тоже мне, сейф с важными бумагами. Что же делать… Я оглянулась и увидела Иру, которая сидела на лавочке, плотно сжав колени и подперев подбородок кулаком, как маленькая.

— Ира! Дай скорее плащ…

— На, — спокойно сказала Ира и, взглянув на мои руки, добавила: — Что, уже?

Я набросила плащ, спрятала лицо в капюшон. Это был прекрасный широкий плащ из темно-серого шелка. Почувствовав себя укрытой со всех сторон, я успокоилась и села рядом с Ирой.

Ира немножко подвинулась, откинула со лба волосы и заговорила:

— Как прошел день?

— Ира, где ты была? Ты потеряла меня? Я так испугалась…

— Я тебя не потеряла, я тебя бросила. Что у тебя с этим человеком?

— Это с Александром? Ничего.

— О чем он говорил?

— О пошлости.

— О пошлости или пошлости?

— Мне кажется, и то и другое.

— И как тебя занесло на кладбище…

— Ира, что случилось? Если не ошибаюсь, в прошлый раз ты сняла меня с крыши выставочного зала — и не бранила.

— Девочка, ты знаешь, что этот человек — твой отец?

— Что? Александр? — Я откинула капюшон, и шедшая мимо женщина с ребенком шарахнулась от меня в сторону, наверное, мое лицо приняло уже устрашающий вид.

— Постой, значит, его жена, которую мы сегодня поминали, моя родная мать?

— Да.

— В таком случае могу сообщить, что твоя дочка замужем за негром. Ха-ха! Вот это сюжетец! Сюжетца-то папочка и не избежал!

— Повернись-ка… Ничего себе… Ты знаешь, довольно, пошли скорее домой, иначе я не ручаюсь за последствия.

— Какие еще последствия? Мы все люди нарисованные… пошли домой.

Мы поднялись, и у меня из-под плаща выпала рукопись.

— Это что?

— Ах, это… Прочту и буду знать. Это я у отца украла.

— Майя, мне не нравятся сегодня твои руки, спрячь их.

— Слушаюсь.

Мы побрели по набережной в сторону дома…

— Ой, смотри, смотри, на той стороне… Это Александр, да?.. Эй, папаша! Сюжетец! — громко заорала вдруг я, и холодный ветер с реки сдул с меня капюшон, и весь плащ улетел бы, если бы не был завязан шнуром на шее.

— Хватит! — прикрикнула на меня Ира. Но ведь он все равно не услышал меня и не увидел.

Дома Ира сразу ушла в свою комнату чтобы не мешать мне окончательно вернуться в свое обычное состояние.

Я села в кресло и положила рукопись на колени. Это был черновик. Привожу его здесь полностью, исправив лишь орфографические ошибки.

«Оправдание мифа коммунизма

…Лишь две вещи на свете неэстетичны ни в каком смысле, более того, несовместимы с эстетикой: искренняя религиозность и коммунизм. Демон прекрасен, но не ангел. Если художник станет рисовать ангелов, это будет плохая картина. Демон — личность, ангел — раб. И даже меньше раба — не исполнитель, а инструмент. Коммунизм, как царство всеобщего нравственного здоровья (я имею в виду чистый миф коммунистического счастья, не затемненный новейшим страхом тоталитаризма) очень и очень непривлекателен. В этом смысле даже фашизм остроумнее. Гротесковое остроумие фашизма, столь дорогое бюргерскому сердцу знаменитого Томаса Манна, еще могло породить некое парадоксальное изящество. Коммунизм, как, впрочем, и христианство, эстетически бесплоден. Казалось бы, идея безупречна — общее социальное и нравственное благополучие, но человек, как это ни прискорбно, в условиях коммунистического счастья обречен на рабское существование в мире, лишенном эстетических ценностей, ибо искусство безнравственно.

Безусловно, это было бы не культурным крахом человечества, а его этическим триумфом, но пришло ли время осознать это? Портрет хорошего человека, в каком бы стиле он ни был выполнен, — некрасив, так же как изображение ангела или святого, если это не икона. Таким образом, духовная или же гуманистическая красота никак не может совпасть с красотой эстетической.

Вот вам объяснение легенды о пресловутой российской бесплодности и бездарности: все дело в том, что в России люди родятся на свет ХОРОШИМИ. Русские дети не нуждаются в эстетике.

Спорить с мифом коммунизма, существующим как некая данность в душе каждого человека, а особенно русского, — все равно, что спорить с Богом, потому что отпадение от Бога и словесно или в действии оформленный антикоммунизм — есть стремление к не-божественному творчеству. Тот, кто в наше время возьмет на себя смелость заговорить о духовной несостоятельности человеческого творчества вообще, неизбежно окажется изгоем. Моя жизнь представляется мне как безоглядное служение вечному мифу коммунизма — ее можно сравнить с жизнью настоящего, не слишком испорченного интеллигентностью верующего, и эта жизнь есть вседневное поклонение святыням сомнительной подлинности, но не во имя этих вещественных святынь, а во имя Творца.