Грусть белых ночей - [40]

— Не будут расти, — отвечал мальчик, — цветам нужны корни.

— Разве у них другие корни не могут вырасти?

— Не могут...

Выходит, для меня настала пора голубых цветов. Может быть, немного поздно, ведь первая молодость давно миновала. Когда я поступил в университет и после вечерних лекций, конспектов долго не мог уснуть, мне грезился лес, родной городок и далекая маленькая Антонина. Тоненькая ниточка, протянувшаяся из детства... Может быть, я чудак, но ради этого махнул рукой на все: уступил однокомнатную квартиру с ванной и газом сестре. У нее ребенок, больной муж, а квартиру снимала частную.

Впрочем, поздно каяться. Могло так случиться и без Антонины. Ведь правда и то, что мне хотелось снова почувствовать, как дышит в лицо влажный утренний ветер, как звенит, падая с крыш, капель, как пахнет дым, когда жгут осенью картофельную ботву. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.

После встречи на ярмарке прошла неделя. Антонина приехала в День Конституции. Светило солнце, но дул колючий ветер, сек лицо песком, и круглый, тускло-желтый шар, висевший низко над крышами, казался в такой день совсем ни к чему. Я брел к Ивану, мы столкнулись с Антониной у лавки и, только кивнув друг другу, как обыкновенные знакомые, разошлись. Мне хотелось оглянуться, но я сдержался. Машины у меня нет, неизвестно, будет ли, и нет смысла ловить ветер в поле. Я пришел к Антонине без достижений, которые имели бы цену в ее глазах. В этом причина того, что мы без конца играем в кошки-мышки...

Надо заниматься делом. Через месяц сессия, еще два экзамена на мне, а там и дипломная набежит. Заочникам для дипломной работы дают четырехмесячный отпуск, они вызываются в Минск.

Мы с Иваном играем в шахматы, обсуждаем новости. Одна из них меня прямо ошеломляет. Оказывается, директор совхоза Татьяна Федоровна выходит замуж. За того человека из министерства, что недавно приезжал и ночевал у Миколы. В совхозе могут быть большие перемены: начальник из Минска, недавно оставшийся вдовцом, вряд ли согласится жить в деревне.

— Уже есть недовольные, — Иван усмехается. — В первую очередь твой Разуменко.

Я пожимаю плечами. Почему Разуменко мой, почему он недоволен?

— Ладно, Разуменко тесть славный, да не для нас с тобой. А насчет женщин, если хочешь знать, он промаха не давал. Татьянка его последняя любовь. Лет десять уже, как взял ее под крылышко. Из участковых агрономов вывел в директора.

Мне неприятно слушать Ивана.

— Распутство, — говорю я, чтоб что-нибудь сказать.

— Не упрощай. Разуменко был руководителем что надо. Сам жил и другим жить давал. Бабы — дело десятое. Хитрый мужик. Известно, руководил волевыми методами. Тогда все так действовали.

— Однако же наша Татьяна Федоровна в гости к Разуменко ходит, с его женой встречается. Как она может смотреть ей в глаза?

— Ты чудак. Ну и что, что ходит? Баба самого черта вокруг пальца обведет. Только бы мужик нравился.

— Так почему же теперь идет замуж за другого? Почему раньше не вышла?

— За кого ей было идти? За Разуменко? Да он же старый, семейный. А теперь и у самой пенсионный возраст не за горами. Директор, скажу тебе, она не ахти. Дыр в совхозе хоть отбавляй. Вот и ищет тихого пристанища.

— Ты все огрубляешь, Иван.

— Ничего не огрубляю. Се ля ви, как говорят французы.

В совхозе запахло переменами, поэтому Иван сознательно оттягивает переезд на центральную усадьбу. Все оттягивают. В новом доме выявлены недоделки, и на зиму глядя из теплых домиков в каменную громадину просто страшно перебираться.

У меня в заднем кармане плоская бутылочка, и конец короткого дня мы проводим, угощаясь помаленьку. Хорошо, что в Ковальцах живет Иван. С ним одним я сошелся, сблизился, коротаю время, когда гнетет одиночество. Долго буду помнить минувшую зиму. Отблески автобусных фар, которые лижут вершины сосен, когда машины, направляясь в Осовец, въезжают на гору, казались огнями Минска, огни эти манили, звали назад в город.

Теперь легче. Меня ждет диплом, четыре месяца в Минске. А там видно будет...

Заметку в газете не поместили, и мне очень хочется спросить у Ивана, был ли вообще какой-нибудь отклик на посланное мною в редакцию письмо. Три недели прошло — ни гуту. Но я прощаюсь, ничего не спросив. Если будет что-нибудь, Иван мне скажет.

У дома Разуменко я останавливаюсь. Яркий свет в окнах как бы приглашает путника завернуть к добросердечному хозяину, посидеть, отвести душу. Может быть, потому, что я выпил, возникает желание забыть про ярмарку, зайти к Антонине, сделать вид, что ничего не случилось. Она, верно, дома. Но я сразу же отгоняю это желание.

Я долго хожу взад-вперед по улице. От Разуменко никто не выходит. Наконец в доме начинает гаснуть свет, сперва в одном окне, затем — в другом.

На мостике я встречаю Ванду. Странно, она выходит на прогулку только по вечерам. Словно боится людей. Я давно собираюсь поподробнее расспросить хозяев, как, почему сошла с ума несчастная девушка, приметная, статная даже в своих лохмотьях. Да все не соберусь. Знаю только — тут замешана какая-то любовная история.

VIII

Пошел снег. Он валил сырыми мокрыми хлопьями день и ночь, а назавтра прихватило морозцем, взошло низкое зимнее солнце, и все вокруг изменилось, как в сказке, — заблестело, заискрилось, засияло. Хороша наша Беларусь! Особенно ее средняя часть, в том числе Минщина. Природа создала здесь множество холмов, больших и малых, разостлала равнины, долы, покрыла их лесом.