Грудь в крестах - [16]

* * *

Суд над взводным был скорый и пристрастный. Собственно, суда, как такового, и не было. Ни адвокатов, ни прений и прочего — фактически, зачитали обвинение в трусости, и умышленном убийстве и ранении своих солдат. Спросили, что может сказать в ответ и оправдание. Взводный начал было что‑то мямлить, но председатель суда, кавалерийский подлейтенант, его резко оборвал, потребовав отвечать по сути. По сути тот ничего сказать не смог, и огласили приговор. Немудрено приравняли стрельбу в своих солдат, а получился один тяжело, и трое легкораненых — как прямую измену. То есть, он с самого начала, переходя в ряды войск барона — замыслил совершать диверсии и всячески вредить. И вот итог — четверо раненых. Поскольку он совершил это, используя форму войска барона — то он есть явный шпион и диверсант. А стало быть, подлежит смерти, без каких либо оговорок и промедлений. Расстрелять, как диверсанета. Вот так, просто и эффективно.

Мы все это выслушивали, стоя строем, ибо все мы были, как бы, свидетелями. От остальных войск — присутствовали представители, кавалеристы, разведчики, артиллеристы. Офицеры стояли поодаль, видимо сами по себе пришли посмотреть и послушать. А я все косился в сторону, там лежали носилки с минометчиком — он и остальные раненные, естественно, тоже присутствовали. После приговора спросили, есть ли желания, или может, кто не согласен, и имеет что‑то говорить, чтобы оспорить?

Поначалу никто и ничего, потом вдруг Кане выходит. Посмотрел на председателя, и по всему видно — заранее у них сговорено. А капитан и давай гнать речь. Если совсем кратко — то суть в том, что барон оказал этому гаду доверие. А тот, как теперь выяснилось, мало того, что не оправдал оказанное высокое доверие, так и не собирался! Эдакая, подлая и коварная, вражина! И хорошо, что эти доблестные солдаты его роты — жест в сторону раненых — ценой своей крови смогли остановить преступную деятельность столь опасного диверсанта. А то, кто знает, до чего бы он мог добраться! Склад снарядов взорвать, а то и командира какого убить!

В общем, цирк и театр. Издевался Кане, чего уж там, прямо сказать. А морда у взводного совсем посерела, губа трясется, и вполне может быть, и не соображает он уже, что к чему. А капитан уже подводит к тому — что мало просто уничтожить гада. И что тот, кроме прочего, выходит, и лично Вергену нанес оскорбление, коварно барона обманув. А потому — и казнь должна быть особая, какая в таких случаях полагается.

Вот тут взводного проняло. Дернулся, и заорать попытался. Но поздно — сержанты его разом скрутили, и кляпом рот заткнули. Председатель суда эдак обернулся к остальным — типа советуются они — и тут же, считай, кивнул — мол, посему быть

Сержанты махом оттащили взводного к какому‑то пеньку, чуть выше, чем по пояс, корявое деревце сухое. Ветви все на дрова пообломали, а рубить сам ствол всем лениво было, больно уж весь перекрученный да узловатый. Вот к нему и примотали веревками взводного, сидя. Спустя минуту подошел кавалерийский старшина, хмурого и злого виду. Принес ведро, поставил рядом. Взводный уже орать пытается, дергается, связанными ногами упирается и землю роет, но куда ж там. Достает старшина из ведра мокрый широкий ремень — не скажу, специально какой для этого дела, или из упряжи чего. Подошел к казнимому, оглядел — а тот башку подбородком к груди прижимает, напрягся. Ну, старшина сержантам кивнул — те его хвать, пару ударов по болевым — и вот уже держат голову, прижав к дереву. Старшина наклонился, ловко так одним движением раз — и замкнул ремень под подбородком взводному. Выпрямился, не спеша обошел сержантов, сзади к дереву подошел — и затягивает. Не до конца, чтоб значит, дышать смог. Пока что. Отошел, посмотрел, опять присел, проверил еще раз ремень, снова отошел, и уже удовлетворенно кивнул — отпустили взводного сержанты. И потом и кляп ему изо рта выдернули. Только крика никакого нету — сипит взводный, не до крика ему.

— Ну, все — спокойно, и даже с удовлетворением, шепчет сосед рядом — Теперь от силы полчаса, пока ремень сохнет, подышит. А потом каюк. Сержант еще, на всякий случай, башку ему стрельнет, а то бывает…

Вскоре взводный стал не сипеть, а хрипеть, а минут через пять, приказали вольно и разойтись. Разошлись недалеко, разбились по кучкам, стали раскуриваться. Кане с сержантами стоял поодаль. Вдруг к ним подбежал один из легкораненых.

— Господин капитан! Там, это… наш‑то этот… отходит он, разрешите доложить, похоже как. Как бы это…

Жестом Кане остановил доклад, и вместе с сержантами пошел к носилкам. Чорт его знает зачем, но и я потянулся, да и все как‑то обступили. Да, похоже, минометчик все. Дышит часто, пена в уголке рта красная появляется пузырями. Стоим вкруг, молча смотрим — что тут еще скажешь или сделаешь? Только хрипение казнимого с‑за спин слыхать.

Минометчик вдруг глазами в ту сторону, откуда хрипел взводный — покосился, да как‑то разом так всей грудью вздохнул, и с улыбкой так говорит — и ведь четко так, и громко даже:

— Брат!

И не понять уже — то ли он своего уже брата видит, то ли того, что с Сестрой вместе поминают. Выдохнул он, с улыбки по щеке черной полосой кровь пошла, да так, улыбаясь, и кончился минометчик.