Грудь - [18]

Лоуренс Оливье — великий актер, это я вам точно говорю. Я как-то даже полюбил его — так школьница тайно вздыхает о смазливом киноактере. Меня никогда раньше не восхищали литературные гении, даже когда я читал их произведения. Я был студентом, потом профессором, и мое восприятие литературы было всегда замутнено рефлексией и педагогическими соображениями: я или сам учился, или учил других. Но все это уже в прошлом — как и многое другое. Теперь я просто слушаю.

Сначала я пытался имитировать манеру Оливье и располагая неограниченным временем, умудрился заучить целые монологи, которые мог воспроизводить с его интонациями, в его ритме и манере. Я декламировал эти монологи для собственного удовольствия в одиночестве по вечерам. В колледже я играл в спектаклях, которые ставил наш драмкружок; у меня всегда был дар имитации, как и небольшой актерский талант, которым я временами очаровывал своих студентов. Мой голос поразительно напоминал голос Оливье — так мне, по крайней мере, показалось однажды ночью, когда я исполнил монолог Отелло из сцены смерти в последнем акте. Но потом я почувствовал, что за мной наблюдают — была полночь, но никто мне не говорил, что по ночам они выключают телекамеру, — и я прервал свою декламацию. Мне не хотелось выглядеть глупее или патетичнее, чем обычно, даже в моем нынешнем состоянии. И я сказал себе: «Дэвид, довольно! Это же мучительное и душераздирающее зрелище — женская грудь, декламирующая «И скажи к тому же, что в Алеппо однажды…» Не заставляй этих лаборантов рыдать горючими слезами…»

Горечь, читатель, острое чувство горечи сопровождало эти размышления, так что дайте моему чувству собственного достоинства немного отдохнуть, а? Это ведь не столько трагедия, сколько фарс. Это ведь только жизнь, и, хочешь не хочешь, я — всего лишь человек.

Неужели это все из-за литературы? «Как же это могло случиться, мистер Кепеш?» — спрашивает доктор Клингер. Нет, гормоны гормонами, а искусство искусством. Вы стали таким вовсе не оттого, что оказались жертвой неодолимой власти чужого воображения. «Но, — говорю я, — может быть, таким образом я стал Кафкой, Гоголем или Свифтом? Они вообразили эти чудесные превращения — они были художниками. Они владели языком и замечательным даром творчества. А я нет. Поэтому мне пришлось стать тем, что они только вообразили».

— Пришлось?

— Да, чтобы реализовать свой творческий талант. У меня было желание стать художником, но не было должной способности самоустраняться от своего творения. Я любил крайности в литературе, обожал тех, кто был способен их живописать, меня увлекали их образы, мощь и глубина содержания…

— Ну и что? На земле немало любителей искусства — что с того?

— А то, что я перешел грань. Я не испытал сублимации. Я претворил слово во плоть. Я перекафкал Кафку. Он только вообразил себе человека, превратившегося в насекомое. А теперь смотрите, что удалось сделать мне!

Тут даже я рассмеялся. Ибо позволительно спросить, где источники моего искусства? Почему именно Дэвид Алан Кепеш, профессор сравнительного литературоведения в университете штата Нью-Йорк в Стони-Брук? И почему именно Кафка? Почему Гоголь? Почему Свифт? Почему вообще это случилось? Великое искусство происходит с людьми, как любое другое событие… Ах, но мне надо придерживаться выбранного угла зрения. Никаких бредовых иллюзий, главное — никакой мании величия!

Но если не величие, то почему не фривольность? Или не развращенность? Я мог бы стать богатым, знаете ли, богатым, знаменитым и безумно радоваться удовольствию переживать каждый час своей жизни. Я мог бы позвонить приятелю и пригласить его в гости, того юного коллегу из колледжа, о котором я упоминал раньше. Ведь я так и не пригласил его навестить меня и вовсе не потому, что боюсь повторения сцены с участием Артура Шонбруна; теперь я боюсь вовсе не неудержимого смеха, а — серьезного совета, я боюсь, что кто-нибудь придет сюда с новой идеей о том, как мне следует жить дальше. Я боюсь, мои посетители будут уверять меня, что это чистое безумие — лежать здесь в гамаке в таком состоянии, ведь я отличный парень, который мужественно все это переносит — слушает пластинки, беседует с психоаналитиком и тридцать минут в день посвящает, словно благовоспитанный школьный учитель, мечтаниям о неистовом сексе… И мог бы позвать к себе приятеля и сказать ему: «Я хочу выбраться отсюда. Давай заберем с собой все эти трубки и катетеры, которые нужны для поддержания моей жизнедеятельности. Давай наймем сколько надо врачей и нянек, которые будут присматривать за мной. Мне надоело бояться потерять Клэр. Пусть она уходит и найдет себе другого любовника, чью сперму ей не придется глотать, и пусть она заживет с ним нормальной жизнью. Я устал от стараний не утратить ее доброту. И я устал от пустой болтовни отца, он мне надоел! И сколько Шекспира я могу прослушать в течение жизни? Я знаю, что все великие пьесы мировой драматургии записаны на пластинки. Я знаю, что мог бы слушать Софокла и Шеридана, и Аристофана, и Шоу, и Синга, и Расина и так далее — но зачем? Только чтобы убить время? Но для женской груди это довольно-таки гнусное убийство времени. Приятель, я хочу сколотить миллион. Я не думаю, что это будет очень сложно. Если «Битлз» сумели собрать полный стадион в Нью-Йорке, чем я хуже? Нам надо хорошенько все обдумать, ибо для чего нам наш драгоценный разум, как не для обдумывания подобных штуковин? Чтобы прочитать побольше книг? Я заработаю сотни тысяч долларов. И у меня будет много девочек. Я хочу, чтобы это были двенадцати-и тринадцатилетние девчушки. Их будет сразу три, четыре, пять, шесть. Они будут лизать мой сосок все сразу. Они будут голенькие, будут хихикать, похлопывать меня, и сосать, сосать не переставая целыми днями. Мы их найдем — сам знаешь где. Если «Роллинг стоунз» где-то их находят, если Чарлз Мэнсон