Грозовой август - [23]

Вероника отвернулась, чтобы не показать навернувшихся слез. Помолчав, тихо, как бы про себя сказала:

— И зачем я тебя только повстречала? Может, пройдет это? Я думаю: мне надо перевестись в Даурию. Подальше будем друг от друга — скорее позабудется.

— Нет, не позабудется. Я себя знаю. — Он приблизился к ней, взял за плечи.

— Но что же нам теперь делать? Что? — Она прижалась к нему, щекой коснулась его щеки. Ветров хотел поцеловать ее, но в это время за дверью послышался легкий стук каблучков проходившей сестры. Вероника быстро отошла к столу:

— О господи, прячемся, как воры. За что такие мучения?

— Нам нечего прятаться, Вероника. И не за тем мы сходились с тобой, чтобы идти разными стежками. Ты слышишь? Под землей тебя найду. Горло перегрызу тому, кто прикоснется к тебе.

Ветров порывисто шагнул к ней, Вероника предупреждающе выставила вперед руки, торопливо прошептала:

— Нет, не надо, не подходи! Там тебя ждут. Я не хочу отнимать тебя у жены, у сына. Прощай!

Она выбежала из палаты.

Ветров кинулся было за ней, но у дверей остановился. Увидят сестры, пойдут пересуды, дойдет до Модеста Петровича. Он прошел в угол палаты, оттуда снова к дверям, постоял, подумал, нахмурился. Потом подошел к окну. Из госпитальных ворот выехала санитарная машина, запылила по большаку к железнодорожному переезду. «Поехала она в батальон или осталась хлопотать о переводе?» — спросил он себя и не смог ответить. Вся жизнь его словно остановилась на распутье. Что будет дальше? Неужели все кончено? Одно хорошо — войска получают медикаменты. Это неспроста. Скорей бы развязка!

X

Второй месяц высушенная зноем степь ждала дождя, чтобы напоить сникшие травы. А дождя все не было. В минувшую ночь вдруг подул влажный ветер, в небе заклубились тучи, заслоняя звезды. Но пришел день — и снова наступила жара. Побелевшие при дневном свете облака не принесли ни влаги, ни прохлады. Казалось, стало еще жарче.

Иволгин сидел в одной майке под травяным навесом и мастерил наборный мундштук. В выходной день можно отдыхать. Но как отдыхать в этом затерянном в степи приграничном гарнизоне? Будыкин с замполитом уехали в Даурию, Бухарбай ушел к минометчикам играть в домино — из соседней землянки доносились его гортанные выкрики, сопровождаемые резкими ударами о стол. Драгунский подремывал на матрасе, вынесенном из землянки.

— Трудишься, энтузиаст? — зевая, окликнул он Сергея. — А я сон видел... Будто наш батальон зашел в какую-то непролазную падь — ни горизонта, ни звезд, ни одного ориентира не видно. Должно быть, сон в руку — в тупике мы.

Иволгину не нравятся туманные рассуждения Валерия. Чего ныть понапрасну? Приказано служить — ну и служи, как положено. Он потер мундштук в своих шершавых ладонях и снова заработал напильником. Мелкая пыльца приставала к пальцам, сыпалась на землю.

Уже отчетливо вырисовывался граненый стержень мундштука, увитый разноцветными кольцами.

— Чудак человек, — усмехнулся Драгунский. — С таким голосом еще одну специальность осваивает! Тебе, брат, надо двигать после войны в святое искусство. А ты... Давай вместе. Ты поешь, у меня — художественное слово.

— Бухарбай кассиром, — захохотал Иволгин.

— Ты смеешься, а я серьезно, — обиделся Драгунский и отвернулся в сторону. По сопкам ползли мохнатые тени от облаков, похожие на запыленные отары овец. На вершине Бутугура лежало, светясь холодной изморозью, белое облако, и было удивительно, как оно не тает в такую жару.

— Да, не плохо бы побывать на сопках Маньчжурии. Мне помимо всего прочего, надо бы повидать там одного человека...

— Кого?

— Атамана Семенова. В гражданскую войну батька мой попал как-то ему в лапы. Вот и надо бы старый должок получить.

— Причина уважительная. Только дохлое это дело: в тупике мы, — простонал Валерий и начал, как всегда, с надрывом декламировать трагедию о матросе Урагане. Иволгин не выдержал, вышиб из мундштука окурок, надел гимнастерку и отправился в роту: там не заскучаешь!

У казармы толпились солдаты. В кругу, как всегда, неутомимый Юртайкин. Он наигрывал на балалайке «Камаринскую», бесом носился по кругу, забрасывал балалайку за спину, просовывал между ног, не переставая при этом бренчать на струнах.

— Давай, давай, Семен! — подбадривали его автоматчики.

Вся рота была в восторге от номеров Юртайкина. Даже меланхоличный Поликарп Посохин подошел взглянуть, что он там вытворяет. Среди солдат не было видно лишь Цыбули-младшего.

Ротный поэт был совершенно равнодушен к Сениному искусству — уединится где-нибудь в прошлогоднем бурьяне, лежит, сочиняет стихи.

По своему характеру Илько — человек редкостный и совсем не похож на своего брата. Старший Цыбуля телом плотен, костью широк, а Илько тощий, длинный, нескладный. У Цыбули-старшего голос зычный. Он может и накричать сгоряча, а Илько человек застенчивый, с лирической душой. Посмотришь на братьев — и диву даешься: как могла одна мать породить на свет столь непохожих сынов!

Иволгину говорили, что у старшего Цыбули была думка продвинуть брата по службе, сделать его сержантом или хотя бы ефрейтором. Но из этого ничего не вышло: Илько начисто лишен склонностей к командирскому делу. Едва выпадает свободная минута — уйдет в кусты багульника, раскроет сшитую суровыми нитками тетрадь и смотрит черными глазами то на повисшего в небо жаворонка, то на извилистую линию горизонта. А сам все шепчет, шепчет — сочиняет стихи. В такие минуты он забывает все на свете — ничего не слышит, не видит, как глухарь на току. Может пропустить мимо ушей даже зычный голос своего брата, зовущего в строй или к ружейной пирамиде. Старшина не дает ему спуску ни в чем, требует даже больше, чем с остальных.