Грозовой август - [17]

Как-то перед киносеансом Русанов прочел солдатам лекцию об антигитлеровской коалиции. Зашла речь о заверениях Черчилля и Рузвельта, что в скором времени они откроют в Европе второй фронт.

— А почему не открывают? — спросил кто-то из бойцов.

И вдруг все услышали бурчание Поликарпа:

— Черчилли, черчилли, и никакого рузвельтата.

Так и пошла по всему батальону шутка Посохина.

Комсомольцы тщетно пытались втолковать несоюзной прослойке, чего она недопонимает: вера в коалицию укрепляет нашу веру в победу, и нельзя эту веру подрывать. Но Поликарп решительно ничего не понял или не хотел понимать.

— Каку таку колицию я хотел порушить? — недоумевал он. — Я и слова такого не выговорю. Это я про Черчилля... — И поругивал английского премьера, к которому питал ненависть еще с гражданской войны.

Про чудачества Поликарпа Посохина здесь готовы были говорить, видимо, не один час, но не позволяло время. Стемнело, гуще и плотнее стал прохладный воздух. Нудно зазуммерили комары. Пора было отправляться на ужин. Подтянув ремень и поправив портупею, Иволгин сказал:

— Солдат, конечно, занятный, только не понимаю, почему он в роте автоматчиков? Ему бы где-нибудь в хозяйственном отделении копаться.

— Перед трудностями пасуете, молодой человек, — улыбнулся Викентий Иванович.

Иволгина поддержал Будыкин. Посохину, по его мнению, действительно трудновато служить в строевом подразделении. Его пора перевести куда-нибудь в тылы. Русанов с этим не согласился, уверяя, что трудяга Посохин на войне будет незаменимым солдатом.

— Да какой он солдат, каждый день в Чегырку просится!

— В Чегырку-у, — протянул Русанов. — Посохин — человек сложный, гораздо сложнее, чем кажется. Он в одну сторону смотрит, а в другой — все видит. В Чегырку сейчас он не пойдет — ему не к спеху. А вопрос: «Когда же ко дворам?» — означает вовсе не то, что вы думаете. В нем тот же смысл, что и у старшины Цыбули: «Шо воно будэ на Востоке?»

— По-вашему, Посохин рвется в бой? — засмеялся Будыкин.

— Ну, рвется в бой или не рвется — про то нам не узнать. Но с поля боя Поликарп не побежит. Ручаюсь!

VIII

24 июня, когда в Москве проходил Парад Победы, Державин объезжал приграничные гарнизоны. Под вечер он прибыл в штаб кучумовской дивизии и вместе с комдивом в его землянке прослушал радиопередачу с Красной площади. Ликовала столица, шумела главная площадь страны. В Москве шел дождь. Но разве мог он залить всенародную радость! Слышно было, как хлопали на ветру тяжелые, промокшие знамена, как по мокрой отполированной брусчатке проходили торжественным маршем сводные полки фронтов, как падали наземь фашистские стяги и штандарты, побывавшие во многих странах Европы.

Доносились торжественные звуки духового оркестра.

А на сопках Забайкалья лежала тишина.

Державин был просто оглушен этой чуткой приграничной тишиной, когда вышел из землянки, чтобы отправиться на Бутугур к своему шурину Викентию Ивановичу Русанову. Не было слышно ни единого звука, ни единого шороха. Разогретая за день степь будто дремала в отсветах вечерней зари. «Что ты означаешь, мертвое безмолвие? — подумал генерал. — Штиль после шторма? Нет, затишье перед бурей».

Открытый виллис покатился прямо по целине в падь Урулюнгуй. Каждый увал, каждый камень в этих местах был знаком Державину. Впервые он приехал в эти сопки в тот неспокойный год, когда завязался конфликт на КВЖД. Думал, пробудет здесь недолго, но получилось иначе. Вскоре в Маньчжурию залезли японцы, подошли вплотную к нашей земле. Надо было укреплять границу — строить доты и дзоты, оборудовать наблюдательные пункты, ставить минные поля. Сколько поднято здесь солдатскими руками твердой, неподатливой земли! Сколько прожито бессонных ночей!..

Державин глянул в узкий буерак, увидел в нем серые прошлогодние клубки перекати-поля, загнанные туда ветрами, и сразу вспомнил первую, самую трудную военную зиму. Начались перебои с топливом, и солдаты, отдежурив ночь у заиндевевших пулеметов, уходили полусонные в завьюженную степь собирать эти клубки травы, чтобы топить кухонные печи.

Не забудется ему и вторая, пожалуй, самая тревожная военная осень, когда решалась судьба Сталинграда. Свой наблюдательный пункт Державину пришлось перенести на Бутугур. Бойцы по неделе не разувались, не раздевались. С автоматами в руках спали, с автоматами обедали — все ждали: вот двинутся японцы.

И они двинулись. Это было в тот день, когда немцы в Сталинграде прорвались к Волге. Что творилось тогда на Бутугуре! К границе устремилась японская дивизия. Вот передовые группы подошли к нейтральной полосе, вот уже вступили на нейтральную полосу. Ну, кажется, все — началось! Война...

Комбат Ветров с биноклем высунулся из траншеи — по нему тут же ударили японские снайперы. Битым стеклом оцарапало комбату губу.

— Подходи! Стреляй, подлюка! — крикнул из траншеи Драгунский.

Державин пробасил в телефонную трубку:

— Спокойно, спокойно. Больше выдержки.

Японцы остановились, недвижимо постояли на месте, потом повернули вдоль границы и скрылись за сопкой. Видно, уже в пути получили поправку: Сталинград захвачен немцами пока не полностью...