Грозовой август - [141]

Державин и Викентий Иванович стояли у штабного автобуса и долго глядели на таявшие вдали дома, темные сады и высокое кирпичное депо, над которым все еще струился сизый дым.

— Да, немало удивил меня этот субъект в синей куртке, — сказал Державин. — Он, видите ли, не ждал от белокожих добра — белокожие несли китайцам всегда только зло.

— Ну что же? Его ненависть к белым нетрудно объяснить. Ты же знаешь, что здесь творили белые европейцы и американцы. Англичане захватили Гонконг и пролезли в бассейн реки Янцзы, немцы в свое время оттяпали район бухты в Шаньдуне, американцы и вовсе разлеглись в Китае, как у себя дома. Да и наш белый царь не прочь был поживиться чужим куском. Весь Китай был по существу растерзан, разделен на «зоны влияния».

— Это ясно, и ты не учи меня политграмоте. Но разве японцы меньше причинили им зла?

— Ну что ты мне доказываешь?

— Так какой же дурак делит людей на друзей и врагов по цвету кожи?

— Вот ты ему и сказал бы...

— А знаешь ли ты, сколько мы им помогали все эти годы?[43] А он, видите ли, не ожидал от нас — от белых — такой доброты!

— Японским складом с оружием ты его действительно удивил. Кстати сказать, ты законно передал этот склад? Или посвоевольничал?

— К твоему сведению, имею прямые указания от командующего: все трофейное оружие передать китайским друзьям. Мало того — мы оставим им свое оружие. Как видишь — ничего не жалеем. Готовы снять с себя последнюю рубаху[44].

— Это наш братский долг.

— Правильно. Долг. Ветров в землю лег, чтобы заплатить этот долг. Уральская работница-вдова в соленом поту и горьких слезах ковала нам танк или пушку, которую мы оставим здесь. А потом какой-нибудь «умник», не помнящий родства, скажет: «А мы и не ждали от вас ничего хорошего — у вас же другой цвет кожи...» Обидно будет, Викентий, обидно...

— Возможно, по темноте своей наплел этот в синей куртке?

— А ты уверен, что он один здесь такой? Любопытно знать, кто он есть? Слепец несчастный или скрытый враг? Может быть, это китайский белогвардеец, который стрелял в меня на КВЖД? А может, и партизан? Но кто ему задурил голову?

Русанов неопределенно пожал плечами.

Закончив неприятный разговор, Державин отошел к танку, и мысли его сразу переключились на другое: почему так медленно идет поезд? Он тогда еще не знал, что президент Трумэн отдал приказ адмиралу Нимицу занять один из южных портов Маньчжурии, но чувствовал душой: нечто подобное может произойти, и готов был на крыльях лететь к Порт-Артуру.

По обеим сторонам дороги тянулись пологие увалы, невысокие горы. Разъезды и полустанки были похожи на русские селения — кирпичные или рубленые дома, колодезные журавли, кое-где на буграх махали крыльями ветряные мельницы.

Около санитарной машины собрались десантники и танкисты — справлялись, как чувствует себя Аня? Что с Посохиным? Аня лежала в санитарной машине, Поликарп — рядом с машиной на носилках, занавешенных от ветра брезентом. Вероника запретила подходить к раненому, но Баторов, Иволгин и Сеня Юртайкин, несмотря на запрет, подобрались к носилкам.

Поликарп лежал бледный, покусывал пересохшие губы. Левая рука была вытянута вдоль носилок, правой он сжимал обшитый материей брус.

— Поликарп Агафонович, ты что же это вздумал в конце войны? — мягко упрекнул его Иволгин.

— По неловкости это я, товарищ командир... — прохрипел Поликарп. — Но ничего, обойдется. Я ведь тягушшой...

— Ты совершил героический подвиг — прикрыл командира, — зачастил полушепотом Юртайкин. — Золотая Звезда Героя тебе положена! Понимаешь?

— Ох, Сенька, ох ты болтушка, — остановил его Посохни. — Когда исправляться-то будешь, чудило? — Поликарп хотел улыбнуться, но только поморщился, переборол боль. — Золота в казне не хватит на нас — таких красавцев...

— Куда ранило? — спросил Бальжан.

— Внутри все горит. Залить бы чем, — сдержанно пожаловался он. — На вас, дьяволов, израсходовал фляжку...

— Крепись...

— Ничего, обойдется... Людей, главное, спасли. Как сестричка-то? К вам она бежала... — тихо прохрипел Посохни, тепло посмотрев на Иволгина.

Поликарп тяжело дышал, то вытягивал руки, то поджимал к шее. Вероника резко махнула рукой, и десантники отошли в сторону.

Иволгин два раза подходил к врачу, хотел спросить, есть ли надежда, но ни о чем не стал спрашивать: по печальным глазам Вероники понял — дела плохи. Он молча ходил по платформе, никого не видел, ни с кем не говорил. Зашел в вагон комбрига и тут же вышел. Неизвестно зачем пошел на соседнюю платформу, потом снова к санитарной машине и долго стоял там молча.

Он думал об Ане и мучился. Это его первая девушка, первый поцелуй, первая любовь. А он не успел сказать ей ни одного теплого слова. Все дела, дела. Казалось, все успеется, все впереди.

Потом он возвращался мыслью к Посохину. Как же он не смог разглядеть спервоначала этого чудаковатого солдата? Как не увидел за нескладной внешностью душу, способную на самопожертвование? Подумал о жене Поликарпа. Что будет в его хатенке, когда принесут похоронную. «И зачем он прикрывал меня? По мне и плакать-то некому. Это он заплатил мне за Холунь...»

Многое понял за эту короткую войну Сергей Иволгин и окончательно решил посвятить свою жизнь армии. Он пришел к выводу: военная профессия — первейшая из всех прочих и с нее надо начинать свою сознательную жизнь. Научись сначала бить врага, побеждать его, а потом можешь быть кем хочешь.