Грозовое ущелье - [12]

Косил Ордынцев широко, размашисто. Изредка останавливался, чтобы вытереть набегавший пот, посматривал по сторонам. Шеренга косцов шла неровная, одни вырвались вперед, другие отставали. Сзади стелился неровный след скошенной травы, изредка, когда коса втыкалась в землю, кто-нибудь незлобливо ругался. «Ничего, дело нехитрое, научатся», — успокаивал себя Ордынцев.

Он поискал глазами женщин. Они косили на дальнем конце луга. Их пестрые кофточки почти сливались с ковровым разноцветьем.

Постепенно разговоры утихли, лица бойцов стали сосредоточенными, взмахи рук уверенными.

Непривычный покой овладел Ордынцевым. Улыбка блуждала по его загорелому вспотевшему лицу. Этот яркий, выхваченный из войны день будил в нем неясные чувства, в сердце прокралась радость. «Хорошо, ах как хорошо!» — думал он, вдыхая пьянящий запах луговой травы. Война отодвинулась куда-то далеко за марево горизонта. Он остановился и, подождав, пока шедший за ним сержант Сурин «наступит на пятки», сказал:

— Будто я заново народился, Петро.

Тот, перехватив косу левой рукой, вытер подолом нательной рубахи обильный пот. Ордынцев продолжал:

— Кажется, совсем бы отсюда не уходил.

— Погоди, — усмехнулся Сурин, — к вечеру спину не разогнешь, на карачках к стану поползешь.

— Может быть, — согласился старшина. — Я не об этом…

Обедали шумно, с шутками. Женщины сели в сторонке, развязали узелки. Ордынцев приказал принести им супа и каши, они энергично запротестовали. Помкомвзвода сержант Решетов с притворной досадой отодвинул в сторону свой котелок.

— Вот уж не знали, что вы брезгуете солдатскими разносолами!

— Да нет, что вы, — зарделась худенькая, небольшого роста бабенка. — Вам же самим надо.

— Ну, сколько нам надо, про то мы сами знаем, — продолжал Решетов, хмуря свои густые брови. — Раз не хотите с нами есть, так и работать у вас не будем. Так и доложим вашему начальству.

Сероглазая решительно махнула рукой:

— Ладно, девоньки, ломаться. Солдаты от души предлагают. С наших-то обедов только за стенку держаться.

А сама повела глазами в сторону Ордынцева. У Егора от ее взгляда зашлось сердце. Он смущенно крякнул и полез в карман за кисетом.

После обеда сгребали подсохшее сено. Приехал комбат. Осмотрев покос, остался доволен. Взял у Ордынцева косу, играючи прошелся по лугу.

— Где научились, товарищ капитан? — спросил Егор, глядя на раскрасневшееся лицо комбата.

Тот, вытирая лоб, весело оскалил ровные крепкие зубы:

— А ты, Ордынцев, думаешь — я офицером родился? Ну ладно, я поехал, у нас штабные игры. Тебя прошу учебу не забывать. Вечером с бойцами матчастью займитесь. Женщин не обижать. Они и так натерпелись при фашистах. И гляди: много недобитой сволочи по лесам да по дорогам шляется — об охране лагеря не забывай. Скоро командиров взводов пришлю.

Уходя, заметил:

— А трава здесь против нашей, уральской, пожалуй, похуже. Осоки да дудки много. Сдабривать надо, когда скотине даешь.

Сурин оказался прав: к концу дня Егор еле разгибал спину. Губы у него обветрило, во рту все время сохло. Другие тоже устали, и все поглядывали на старшину, ожидая, когда он подаст команду шабашить. Наконец тот, взглянув на свои массивные часы, махнул рукой. И тотчас по всему лугу прокатилось:

— Кончай работу!

Вечер был душный. По черному небу алмазной россыпью пролег Млечный Путь. Пряно пахло скошенной травой. Ордынцев сидел на куче травы возле своей палатки, курил. Спину приятно холодила мокрая от пота нательная рубаха. Кто-то остановился рядом. Егор кашлянул. Женский голос спросил:

— Вы, старшина?

— Я, — ответил он.

— Можно посидеть возле вас?

— Садитесь.

Это была та, сероглазая, она опустилась рядом, аккуратно поправив юбку. Ордынцев чуть подвинулся.

— Стосковалась по хорошим людям, — приглушенно заговорила женщина. — Только не подумайте плохого, товарищ старшина, наши бабы баловства не допускают. Просто доброе слово услышать хочется. Как вас зовут?

— Егором.

— А меня Евдокией, а по-простому — Дуся.

Ордынцев смущенно кашлянул, спросил:

— С мужем-то хорошо жили?

— Хорошо, до войны год за месяц показался. Родила дочку. А его на финскую забрали. Только дождалась, опять зажили по-доброму — эта война началась. Ушел в партизаны, потом и меня взял в отряд. Я от него ни на шаг не отходила, всюду просилась вместе с ним. В разведке ранило его, так на себе пять километров тащила. А как помер, словно кто на сердце обруч накинул.

— М-да, — протянул Ордынцев, свертывая новую цигарку. — Любовь, она, наверно, такая… А я до войны зеленый еще был, голубей гонял, городками увлекался. Врубовку к нам на шахту привезли, хотел непременно на машиниста выучиться.

— И выучились?

— Выучился, да работать не пришлось: в армию пошел. Тоже на финской был.

— Может, с моим мужем встречались там?

— А как фамилия?

— Милашевич, Павел Милашевич.

— Нет, такого не встречал.

— А красивая природа на Урале?

— Красивая. Горы, леса, степи, озера. Все есть. В иной год столько грибов и ягод уродится, что хоть лопатой греби.

— Трудно, небось, в шахте?

— Нелегко. Зато интересно. Как в лаву спустился — будто в другой мир попал. Сейчас там и бабы, и подростки уголек рубят. Отец пишет, что много шахтеров на фронт ушло. Не знаешь, кому и труднее — женщинам в тылу или мужчинам на передовой.