Грозное время - [44]

– Резаться – режутся, – отдуваясь и отирая губы, отвечала кормилка, – а только ен смирный… Не блажит. Вот и таперя: не спит, лежит в колыске – и хошь бы што…

– Ну, быть не может, чтобы зубы резались и не блажил. Мои ребята по ночам и спать мне не давали… Царевичу сколь много времени? Восьмой месяц, никак? Може, и запоздает с зубками-то… А тебе бы надо поскорей царя порадовать. Знаешь, что бывает на зубок?

– Как не знать? – ухмыльнулась кормилица. – Не то у вас, бояр, и у нас, за первый зуб – кормилке подарочек… Это уж…

И, не кончив, она вдруг громко, сильно зевнула, словно сон напал на бабу.

– Подремать манится? – догадалась боярыня. – Ну, я пойду… Только все же дай взглянуть… Пальцем пощупаю: зубка не нащупаю ль? Вот тебе и обнова… – не сводя глаз с осоловелой бабы, негромко проговорила Курлятева.

Подойдя близко к младенцу, она наклонилась над ним и прямо в полураскрытые губки сунула ему свой мягкий, полный палец, который блестел, словно был намазан чем-то. Почуяв прикосновение, малютка втянул в рот палец и стал сосать его с такой охотой, как будто тот был очень сладок. Незаметно боярыня и другой свой палец дала пососать царевичу, приговаривая:

– Агу-агунюшки… Вот увидим сейчас: нет ли зубка-зубочка у нашего Митеньки, у красного солнышка?

В то же время она искоса поглядела на мамку.

Та, вдруг странно захлопав глазами, так и упала на подушки, лежащие на скамье, где сидела до сих пор, сторожа колыбельку.

Внезапный и глубокий сон овладел усталой женщиной. Сонное зелье, всыпанное в мед, сделало свое дело… Мгновенно изменилось приторно-сладкое выражение лица у Курлятевой. Она огляделась. Кругом – все тихо. Малютка, проглотивший что-то, чем были намазаны данные ему пальцы, тоже странно вздрогнул, вытянулся, закрыл большие, ясные глазки и стал глухо хрипеть, словно задыхался, а чрез несколько мгновений и совсем затих.

Тогда Курлятева вынула его из люльки и лицом вниз подложила совсем под бок спавшей мертвым, неестественным сном кормилицы, нажавшей теперь всем телом на Димитрия. Под личико ребенку Курлятева подложила угол мягкой подушки, лежащей тут же; еще раз огляделась, выскользнула из шатра и быстро перешла по сходням снова на берег, а по дороге – швырнула в воду сулею, из которой угощала кормилицу.

– Заспала кормилка младенчика – да и только! Никто иного и не помыслит… А что я медом угощала ее – не скажет от страху дура, если раньше еще ее царь сонную не пришибет! – подумала Курлятева, незаметно присоединяясь к общей группе боярынь царицыных, стоявших и сидевших на лугу.

Никто даже не заметил ее отсутствия, которое длилось десять-пятнадцать минут. С лишним через час – к стругам потянули все, на покой стали укладываться. Анастасия первая поторопилась к Димитрию. Видит: спит кормилица крепко… Тяжело, громко дышит во сне.

– Экая Марья наша! – обратилась царица к боярыне, шедшей за нею. – Спит, и никого при ней… Выпасть может из люльки Митенька!

И быстро подошла к колыбели мать. Что это? Не обманывают ли ее глаза? Колыбель пуста… Кругом – нигде не видно маленького…

Задрожав, с отчаянным воплем кинулась к мужу Анастасия, восклицая:

– Унесли! Украли. Митеньку нашего вороги унесли!..

Пока Иван, обезумевший от безотчетного страха, от воплей жены, добежал до колыбели, окружающие царицу боярыни успели открыть, в чем дело.

– Где? Кто смел тронуть? – закричал, подбегая к колыбели, Иван. Он был ужасен, с бледными трясущимися губами, с глазами, чуть не вышедшими из орбит. Царица не поспела за ним, она лежала на палубе и билась в, рыданиях. Одна из боярынь, вся дрожа, не говоря ни слова, указала царю на скамью.

Там темной грудой возвышалась спящая, несмотря на общий переполох, кормилица, а из-под боку у нее белело тельце прижатого, похолодевшего уже царевича с посинелым, мертвым личиком.

Поняв, в чем дело, Иван кинулся к спящей бабе, схватил ее за горло, сдернул с малютки и продолжал держать и потрясать, пока кто-то подхватил Димитрия и опустил в колыбель, пока огненные круги не заплясали в глазах Ивана… Он отшвырнул полуудушенную, но еще не совсем проснувшуюся бабу прямо наземь, а сам припал головой к трупу сына и безумно зарыдал, не находя слов, не видя исхода своей муке, своему отчаянию… И только одну мысль мог уловить он в своем смятенном сознании, один вопрос жег его страдающую душу:

– Кто это? Кто? Бог ли, за то, что не послушал я старика-монаха, или они… враги мои сумели выполнить угрозу жестокую, дьявольскую?

Пришедшая в себя кое-как кормилица – словно остолбенела, когда ей сказали, что случилось, как во сне она заспала царевича. До утра, до допроса ее оставили под караулом одного из гребцов – на корме судна. Но как только заснул этот случайный сторож, непривычный к своей новой должности, – баба поднялась с места, где лежала и выла, колотясь о палубу головой, огляделась кругом безумными глазами, в один миг грузно слетела вниз, через борт барки, разбив зеркальную гладь реки, и, после короткой, невольной борьбы с течением, – скрылась навек под водой.

Легко вздохнула Курлятева, узнав об этом поутру. А Ивану так и не удалось решить загадочного вопроса: случай или злодейский умысел людской унес у него первого сына?… Анастасия – ни о чем не думала. Она горевала и металась в тоске. Усопшего царевича послали в Москву, где и положили его в ногах у деда, в усыпальнице царской, в соборе Архангельском. Объезд царский продолжался своим чередом, только похоронным он стал теперь, а не тем веселым, каким был раньше… Суеверный, тяжелый страх наполнил снова душу Ивана по отношению к двум прежним любимым советникам: Сильвестру и Адашеву. Любовь не возвратилась, как никогда не возвращается она обратно… Но им и не надо было любви царя. Довольно того, что он тих, мягок снова стал… Совета просит у них… Что и как думает этот затравленный человек? Собирается ли мстить в будущем, или разбит он последним ударом бесповоротно и навсегда? – не желали задаваться такими вопросами оба временщика.