Грозное время - [30]
– И царства земные Ему казал?… Все быть может, чадо. Блюдися гордыни земной. В смирении – Бог чудеса творит… А мы – черви, тли ничтожные… Это помнить надо…
– Помню, отче, помню!.. – с легкой досадой разочарования, даже ногой притопнув, откликнулся Иван. – Да и все кругом – забыть мне того не дают. Не то что души полет, царскую волю мою пеленают, стискивают, словно бы я – тот же отрок, что у них под указкой так долго ходил… И царство они же пеленают да кутают… На каждом шагу препоны кладут мне!
– А что там еще приключилось, государь? Скажи.
– Да все то же… Вон сам видел только что: агличин от своей земли к нам добрался, страху смертного не устрашился… Значит, корысть их манит великая! Да и нам от них – добра немало ждать можно. Не соседи они ближние, нет им нужды подкопы под нас копать, землю нашу рушить…Сам ты об отце моем, о дедев Книгу в Степенную писал… Как они старались на Москву науку чужую залучить, людей знающих… Царем быть над медведями – велика ли сласть?… Вон, сказывают, как иные крули заморские живут, у которых держава-то вся – вотчины нашей малой не стоит!.. Смотреть – любо-дорого. А у нас – меха да сало… Что получше – все чужими руками делано: и наряд боевой, для охраны земской, и все… А боярам – дела нет…
– Так, так!.. Что ж, и мы не спим, скликаем народ полезный. Вон, целая слобода Немецкая у тебя под Москвою под самой: и ратных и сведущих иноземцев в ней немало… Для обиходу хватит.
– Для обихода дворцового, да не для всей Руси… Царство наше поболе, чем шестьсот годов стоит. Беда, лих, на край земли мы загнаны. Всякая нечисть: монголы, татарва, литва, прусы и люторы проклятые – все нас трепали. Пока не окрепла земля… Теперя – на своих на ногах держава русская, вот словно и я бы сам… возмужала… сил набралась. И обоим нам, царю и царству – доля горькая. Пестуны непрошеные, дядьки да мамки стародавние – шагу лишнего ступить не дают. Волю сымают… Забывают: не малолеток я. Созрела держава русская. Вперед пора: к морю-окияну Студеному, к морям Середьземному, да Черному, да Хвалынскому… А к Варяжскому – первей всего! Прадед мой Царьград воевал… Колывань[2] – более полтыщи лет назад – была наша дедовщина, Рюрикова… Вся земля за Иван-городом наша же… Дед Ярослав всю Ливонию воевал, Юрьев-городок ставил, церкви тамо заводил… Киев стольный град – колыбель царства… А она у поляков в руках, у Литвы поганой… И вот, с Казанью порешивши, – мыслил я сюды, на Сивер да за заход солнца ударить… Старых отчин, дедовщин воевать. Свейский Густав – стар старичок, в дела наши не вступится. Вон, ратники его Орешком-то нашим как подавились, не взяли небось! Кристьян Данский – стар же. Воюй, знай, на просторе… К морю Варяжскому, Балтическому живо подобрались бы. Да не одним концом, как при Орешке стоим, а на всей вольной волюшке. Оттуда и в Аглицкую землю, и во Фряжскую – открытые пути. Поморы свои тут осели бы, как на Студеном море, – и пошла бы работа! А советчики мои одно зудят: «Куй железо, пока горячо! Взята Казань басурманская, дальше юрты забирай… Астрахань, Черкасские земли… Крым!..» Несмыслят тою, что за дальним погонишься – ближнее уйдет! Астрахань – она не нынче завтра сама наша. Тамо мы, если не закупили, так подкопали все: и силу царскую, и думу их нечестивую, мусульманскую… Чеченские князья – сам ведаешь, владыко, – как прознали о гибели казанской, так и потянули к нам. Вон палаты полны у меня от князей да послов ихних. Грузинская сторона православная – прямо наша, и толковать нечего. А ежели мы туды зря теперь, силом кинемся, кровь да казну терять станем на покорение сыроядцев-кочевников, – люторы, соседи лихие, враги неутолимые, за ум возьмутся, воедино сольют города вольные да бискупства свои. Тогда не угрызть нам их… И ничего-то этого не разумеют советчики мои, поп с Алешей… Вот что горе мое, обида лютая!
Вскочив, Иван заходил крупными шагами по небольшой митрополичьей горенке.
– Так, так! – вторил ласково Макарий, хорошо знавший все, о чем говорит Иван. Но понимал владыко, что юноше хочется и надо высказаться, душу излить, – и не мешал порыву сердцеведец… – И ведь никак не поймут, гляди, что миновала ихняя пора! – стукнув рукой по столу, мимо которого проходил, воскликнул Иван. – Терплю я пока. Так ведь оно еще хуже!.. Отольются им все слезки мои… 0-ох, отольются… Себя не жалеют, дурачье… «Мы-ста да мы-ста!.. Мы – землю с твоими отцами-праотцами собирали, нам и книги в руки!..» А я скажу: пустое дело!.. Конечно, без людей нельзя… Да не тот яблочку хозяин, кто землю круг дерева копал, а тот, кто зерно садил. А зерно мои деды садили, и меня научили, и наследие мне свое отдали… Я и хозяин. Дерево взросло… Теперь землю вскапывать – вред один… Влага дождевая – сама до корней пути найдет… И яблочко я, я один сорвать могу. И не советчики, не равные мне нужны дружинники, а слуги послушные. И будет так… Знаешь, владыко, как мне сейчас думается?… Вот припомнил я: первый день мой под Казанью… До рассвета дело было. Пошли мы к самому юрту, казаки вперед рассыпались… Воротились, говорят: тихо все, чисто впереди, нет засады за горой. И стало войско передовое на крутую гору всходить. Каждый голова, каждый сотник – своих ратников отдельно вел, поодаль один от другого. Шли, как кому способно было. Где леском, где ложбинкой идут в темноте, ползут, цепляются, карабкаются. Не видно самим: куда идут? – знают одно: кверху надо. Не видит один воин другого. Одна рать от другой – и кустами, и ярами отрезана. И все знают, и заодно свое дело делают. Срываются порой на круче… Во тьме иной и земляка толкнет или, с досады, кулаком двинет: под ноги не подвертывайся! А все вперед лезут… Там иной, общий грозный враг за горою, кого сломить надо. Или самому сгибнуть. Но вот и до вершины дошли. И рассвет заалел, показался. Вожди своих ратников, ратники – вождей узнали, видят друг друга. И Казань впереди… А из нее – наших заметили. И высыпали неверные с кличем, с воем диким… Уж тут не то что каждый за себя, а голова за свою сотню, – два вождя за дело взялись: Микулинский да я, с братцем моим на подмогу. Люди строй строить начали, стеной живою встали. И куда мы, вожди верховные, поведем, куды глазом мигнем – туда все с горы и кинется. Ежели тут да по-прежнему, по-ночному: каждому волю дать, – только бы нас и видели! Избили бы враги поодиночке всю рать христианскую. А как сплошная стена наша с горы кинулась-покатилась комом снежным, на отряды бесерменские как ударила, – так каменная ограда одна казанская и удержала рать русскую, страшную, неудержную, словно прибой морской… Так само и царство… Пока оно в гору шло – каждый за себя: князья и дружинники, и бояре думные – все врозь да порознь дело государское вершили да делали, а то и свару затевали порой. А как дошла сила русская, земная, государская, почитай что, на гребень горы, – тут каждый знай свое место!.. А хозяин и владыко земли, – я, после Бога… да тебя, отец митрополит! – словно спохватившись, добавил Иван.
В книгу вошли три романа об эпохе царствования Ивана IV и его сына Фёдора Иоанновича — последних из Рюриковичей, о начавшейся борьбе за право наследования российского престола. Первому периоду правления Ивана Грозного, завершившемуся взятием Казани, посвящён роман «Третий Рим», В романе «Наследие Грозного» раскрывается судьба его сына царевича Дмитрия Угличскою, сбережённого, по версии автора, от рук наёмных убийц Бориса Годунова. Историю смены династий на российском троне, воцарение Романовых, предшествующие смуту и польскую интервенцию воссоздаёт ромам «Во дни Смуты».
Библиотека проекта «История Российского государства» – это рекомендованные Борисом Акуниным лучшие памятники мировой литературы, в которых отражена биография нашей страны, от самых ее истоков. Роман-хроника «Последний фаворит» посвящен последним годам правления русской императрицы Екатерины II. После смерти светлейшего князя Потёмкина, её верного помощника во всех делах, государыне нужен был надёжный и умный человек, всегда находящийся рядом. Таким поверенным, по её мнению, мог стать ее фаворит Платон Зубов.
Исторические романы Льва Жданова (1864 – 1951) – популярные до революции и еще недавно неизвестные нам – снова завоевали читателя своим остросюжетным, сложным психологическим повествованием о жизни России от Ивана IV до Николая II. Русские государи предстают в них живыми людьми, страдающими, любящими, испытывающими боль разочарования. События романов «Под властью фаворита» и «В сетях интриги» отстоят по времени на полвека: в одном изображен узел хитросплетений вокруг «двух Анн», в другом – более утонченные игры двора юного цесаревича Александра Павловича, – но едины по сути – не монарх правит подданными, а лукавое и алчное окружение правит и монархом, и его любовью, и – страной.
В романе «Наследие Грозного» раскрывается судьба его сына царевича Дмитрия Угличского, сбереженного, по версии автора, от рук наемных убийц Бориса Годунова.
«Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сём отношении Екатерина заслуживает удивления потомства.Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве».А. С.
Ценность этого романа в том, что он написан по горячим следам событий в мае 1917 года. Он несет на себе отпечаток общественно-политических настроений того времени, но и как следствие, отличается высокой эмоциональностью, тенденциозным подбором и некоторым односторонним истолкованием исторических фактов и явлений, носит выраженный разоблачительный характер. Вместе с тем роман отличает глубокая правдивость, так как написан он на строго документальной основе и является едва ли не первой монографией (а именно так расценивает автор свою работу) об императоре Николае.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.