Грозное лето - [47]

— А моего Франца куда вы отнесли, проклятые матерью бозкой?!

— Боже, за что убили моего сына? За что, я спрашиваю?

— Юзеф, Юзеф, что они с тобой сделали?

И кидались к носилкам, в страхе присматривались к забинтованным так и этак раненым, ища своих родных и близких, одни — всхлипывая, другие — рыдая безутешными слезами на всю площадь, и, не найдя, показывая письма санитарам, просили их сказать, где похоронили сына, отца, друга…

Возле легко раненных, шедших на костылях или опиравшихся на сучковатые палки, вертелись монашки, совали в руки им иконки, осеняли крестным знамением, а розовощекие толстяки в белых фартуках совали в руки им высокие кружки пива, украшенные снежно-белыми шапочками пены, и пару сосисок в придачу или кнедликов, а то и пирожных и заискивающе ворковали:

— Доблестные рыцари — на доброе здоровье…

Или восторженно кричали:

— Ура храбрым защитникам императорско-королевской короны!

Этих поддерживали совсем истерически, по-немецки:

— Каждого русского — пристрели!

И на вагонах было написано белым то же самое.

Ленин стал мрачный и беспокойный, словно готов был сорваться с места и броситься к военным, кричавшим на женщин и расталкивавшим их во все стороны. И думал с великой горечью: война уже принесла несчастья и сюда, за далекие Карпаты, за сотни верст от фронта. А ведь она только началась. Что же будет через полгода, через год или больше, если она затянется? И сколько она еще унесет в могилу жизней и принесет разора городам и селам? Повергнет в прах то, что человечество создавало тысячелетиями? Кто может, кто должен прекратить это безумие и обуздать генералов и правительства?

Революционный пролетариат, революционные партии, социалисты. Всех стран. Воюющих и невоюющих — в равной мере. А они вот, социалисты большинства стран Европы, проголосовали за военные кредиты своим правительствам, своим генералам, потому, изволите видеть, что сии правительства, сии генералы защищают честь их отечеств. С каких пор социалисты обрели отечество в лице самых реакционных, самых воинственных правительств романовых, гогенцоллернов, Габсбургов и прочих? Ведь на Базельском конгрессе, незадолго перед войной, так решительно звучали голоса немецких социалистов, как и других, выступавших против войны самым категорическим образом…

Все забыто, предано, утоплено в шовинистическом словоблудии, как Горький говорил, по поводу защиты «своих» отечеств. Все предали, начиная с Плеханова и кончая Вандервельде — Мильераном — Каутским и Бернштейном. За исключением горсточки подлинных революционеров. Что можно сделать с такой горсточкой? А придется начинать именно с нее…

Надежда Константиновна слегка подремывала. Сидела на охапке пахучего сена и дремала, а между тем все, что делалось вокруг, видела и слышала. Наконец она открыла воспаленные глаза и спросила негромко, чтобы не слышал хозяин-возница:

— Ты слышал на немецком: «Каждого русского — пристрели»? Это значит, что всем русским эмигрантам надо немедленно покидать эти места. И вообще — Австрию. Пока они не передумали и не устроили новую пакость, не интернировали. А я и так готова богу помолиться, что все самое худшее с тобой осталось позади.

— Ты хочешь сказать, что следует расстаться не только с нашим Белым Дунайцем?

— Да. Если наши войска войдут в Галицию, а это может случиться, тебя арестуют на этот раз «свои»… Да сядь ты, бога ради, поглубже, под парусину, на всякий случай, — тащила она Ленина за рукав.

Ленин покорно сел поглубже и задумался. Не хотелось ему покидать насиженные места: русская граница — в нескольких верстах, вернее — польская, перейти ее было так просто по «подпаску», проходному свидетельству местных властей. И «Правда» — рукой подать, приходила из России на третий день. Да, конечно, теперь граница закрыта, все связи с Россией, с Питером, с Москвой оборвались, о переписке не может быть и речи, а уж о приезде русских товарищей — нечего было и говорить. Печально, но ничего поделать было невозможно.

Он так и ответил:

— Жаль, лучшего места для связи с Россией и не найти. Но теперь они все равно не дадут мне здесь работать, это ясно, как дважды два — четыре. Однако куда лучше ехать? В Париже — слишком шумно, эмигрантская сутолока и склока, там работать не дадут другие обстоятельства. В Женеву разве? Но там, наоборот, слишком тихо, мало осталось наших и опять придется точно в гроб ложиться. — И, подумав немного, заключил: — Но раз надо, значит, надо. Так что будем сейчас же собираться. И спасибо тебе, родная, за хлопоты. Я совсем тебя уморил своими злоключениями, прости, пожалуйста.

— Ты обратил внимание, как женщины осаждают санитаров, надеясь увидеть среди раненых родных и близких? — спросила Надежда Константиновна.

— Печальное зрелище. Грустная картина. Проклятие…

— Так вот: оци не думают о том, что их уморит совсем или частично. Они хотят видеть своих любимых живыми и ради этого готовы на все.

Ленин смутился и благодарно поцеловал ее руку, щеку, а сказал лишь через несколько секунд, взволнованный:

— Я это знаю, Надя…

…Через неделю, закончив хлопоты с разрешением военных властей на приобретение билетов, Ленин наконец выехал со всей семьей из Кракова — в Швейцарию, через Вену. В товарном вагоне, в тесноте, шуме и сутолоке, как на ярмарке, на день задержался в Вене и, отдохнув после недельного путешествия в австрийскую столицу и поблагодарив Адлера за участие, купил билеты до Берна. Тоже не без хлопот, ибо власти Швейцарии требовали особых поручительств за каждого въезжавшего в страну, благо у Ленина были знакомые, видные деятели швейцарской социал-демократической партии.