Грозное лето - [43]

И вспоминал: а как все хорошо наладилось! Встречи с товарищами из России, приезд депутатов Думы, совещание членов ЦК и низовиков партии, переписка с самыми отдаленными уголками российского подполья, со ста адресатами! А томительно-радостное ожидание новых известий из России! Новых писем о новом революционном подъеме в Питере, в Москве, в Донбассе, на Урале, в Иваново-Вознесенске!.. И вот все оборвалось самым неожиданным образом и более не восстановится, не наладится до конца войны. А ведь здесь, в Поронине, уже началась подготовка к новому съезду партии большевиков. Когда теперь можно будет возобновить ее, созвать съезд? События так обернулись, что придется изменить решительно все: тактику борьбы, стратегию ее, программу действий, начиная с центральных органов — вплоть до местных организаций. Меньшевики и на этот раз не выдержали испытания и, не успев проголосовать в Думе против военных кредитов, переметнулись в стан «защитников отечества», сиречь монархистов.

В Париже же наши заграничные меньшевики, впрочем, как и эсеры, не могли придумать ничего лучшего, как пойти во французские волонтеры, коих на фронт провожал сам Плеханов. Плеханов стал оборонцем! Чудовищно! Кайзера Вильгельма поносит, как первостатейного разбойника, а «своего» царя-батюшку поддерживает. Чудовищно же, милостивый государь, Георгий Валентинович! А абсурдно до невероятия, да-с! Впрочем, зачатки этого вами были уже заложены десять лет тому назад, на Втором съезде. Дал бы бог, чтобы вы окончательно не скатились в болото отпетой контрреволюции…

Он не заметил, что опять начинает возбуждаться и нервничать, опять начинает думать и тихо разговаривать и рассуждать так, как если бы был на воле, а не в этой противной камере, хоть и выбеленной, как для смотра, и сказал себе: спокойнее, не дать разыграться эмоциям, держаться во что бы то ни стало и не развинчиваться. Подумать лучше, как теперь быть Наде с больной матерью, чем жить, что делать, — это главное. А мне — не впервой сиживать в подобных заведениях, не привыкать. Правда, давненько то было — и вот вернулось на круги своя…

Раздумья его прервал вошедший Юзеф Глуд и удивленно произнес:

— И вы никуда не уходили?

Ленин не менее удивленно спросил:

— А куда я должен был уходить? Да и дверь-то заперта, поди.

— А вы, видать, не пробовали… Я-то только прикрыл, а не запер. Матерь бозка, не говорите этому австрийскому быдлу Гроздицкому, пан Ульянов. Этот кабан и в зубы даст, не задумываясь. Приходилось получать не раз, — говорил Юзеф Глуд, раскладывая на столике бумагу, конверты, ручку и карандаши, а когда достал из кармана брюк ученическую белую чернильницу, таинственно сказал: — В канцелярии взял. Обойдутся и пузырьками, пся крев… Да, — вспомнил он и тихо продолжал: — Тут гурали некоторые сидят: кто за долги, кто за прочие мелочи. Они спрашивали меня, не могли бы вы составить им прошение властям по их делам?

Ленин улыбнулся:

— А откуда они знают, что я могу составить подобные прошения?

— Так это же я им тайком сказал.

— Ну, раз вы сказали, полагайте, что я смогу помочь им, — сказал Ленин шутливо и поблагодарил за принесенное: — Спасибо вам за все.

И, сняв пиджак и повесив его на спинку кровати, прошелся по камере, постоял в углу, потом сел за стол, взял лист почтовой бумаги, ручку и глубоко задумался.

И потекли дни печальной чередой… Особенно для Надежды Константиновны. Каждый раз она приезжала в Новый Тарг утренним поездом, часами бродила по улицам в ожидании встречи с Лениным и нетерпеливо спрашивала, когда он выходил в комнату для свиданий: не изменилось ли что в его положении? И каждый раз разочарованно слышала одно и то же:

— Пока ничего. Сижу, хожу взад-вперед по камере, думаю, иногда кому-нибудь напишу прошение, крестьяне просят, вот и все. Ты ничего не привезла мне почитать? Ну, хотя бы Клаузевица или лучше всего — словарь Даля. Чудесная штука: читаешь и будто по всей Руси путешествуешь, — восторгался Ленин слишком преувеличенно и подчеркнуто, словно Надежда Константиновна не видела, не чувствовала нарочитость всего этого.

Он как бы спохватился и смущенно произнес:

— Гм, гм… А от директора краковской полиции нет ответа на мою телеграмму? Или на твою? От старика Адлера? От других? Ничего, понимаю. Но ты не беспокойся, Наденька, все кончится благополучно, вот увидишь, — и вновь говорил подчеркнуто бодро, уверенно, словно точно знал, что его судьбе ничто плохое не угрожает и словно угроза нависла не над его семьей, и только по тому, что он то и дело хмурился и умолкал и делал шаг-два взад-вперед, опустив голову и о чем-то думая, было видно: он все хорошо понимает и чувствует всю опасность дела, но ничем утешить ее, самого близкого человека, супругу и друга, не может.

Надежде Константиновне больно было смотреть: ведь не удается ему выглядеть этаким бодрячком-оптимистом, не его это роль, и волнуется он не меньше ее, и понимает отлично весь драматизм происшедшего с ним. Но и ей не хотелось разочаровывать его в этом мнимом оптимизме, хотя она-то лучше его видела: необходимые меры предпринимаются, польские общественные деятели буквально атакуют власти местные и краковские и даже Вену, но пока ничего ощутимого нет.