Грот в Ущелье Женщин - [60]

– Держись за ремень, – велел Полосухин Силаеву. – Пошагали.

Не торчать же действительно здесь невесть сколько. Каждый шаг вперед – ближе к посту наблюдения. За спасительные стены.

Силаев тяжелел с каждой сотней метров. Полосухин взял у него автомат и сумку с магазинами. Взял и ракетницу. Но то мало помогло. Похоже, Миша уже выбился из сил и шел только на самолюбии, на злости. Полосухин решил передохнуть, и как только на их пути оказался камень (не очень большой, вдвоем едва уместишься за ним), он сразу же повернул к камню. Он понимал, что остановка может расслабить их, а Силаева лишить самолюбивого упрямства, на котором он, собственно, держится; но вместе с тем Полосухин видел, что без отдыха солдат вовсе обезножит.

За камнем ветер не хлестал, только завихривал сюда пригоршнями снега, и вскоре пограничники стали больше походить на пушистых бельков, чем на людей; они сидели бездвижно, словно силы их совершенно иссякли в борьбе с взбунтовавшимся ветром, и они смирились со своей судьбой.

– Нет, так нельзя! – скомандовал сам себе Полосухин и принялся обивать снег с ног и массировать их.

Вряд ли уставшим ногам мог дать тот массаж, скорее символичный, чем реально полезный; но Полосухин почувствовал, как нудная дрожь в ногах проходила, как к ним возвращалась привычная сила, и это взбодрило его еще больше. Он, оббивая с себя налипший снег, прикрикнул на Силаева.

Силаев даже не пошевелился. Лицо его, постаревшее, обмякшее, так и осталось безразлично-постным. У Полосухина возникла мысль, не оставить ли его здесь и поспешить самому за помощью, и сразу тоской сдавило сердце; он даже почувствовал холодную испарину на лбу, словно уже совершил непоправимую подлость. Он не хотел, чтобы эта неестественная, как он оценил ее, мысль возвращалась, он хотел вышвырнуть ее из головы, скрыть от самого себя, но она вцепилась, как черт за грешную душу.

«Ведь не дотянет Силаев. Не дотянет!»

– Миша! – громко крикнул, преодолевая липкую мысль Полосухин. – Шевелись, давай! Шевелись! – и принялся тормошить его, оббивать снег с полушубка, с шапки, сдувать с бровей и ресниц.

Силаев открыл глаза, повернул голову к Полосухину, взгляды их встретились, и капитана даже взяла оторопь от совершенной пустоты в глазах солдата – вряд ли он сейчас вообще воспринимал реальность. Полосухин принялся тереть солдату щеки, встряхивать за плечи до тех пор, пока Силаев не пришел в себя.

– Нельзя спать. Мы же – в наряде! На службе!

Полосухин говорил это, понимая фальшивость своих слов, но ему нужно было любым способом вывести из шока солдата, а липучая мысль, что нужно Силаева оставить за камнем, вновь упрямо напомнила о себе, но снова он приглушил голос разума. Он достал из кармана сверток и отдал его Силаеву. Весь НЗ. Не подумал Полосухин, к каким роковым последствиям приведет этот его продиктованный жалостью поступок. Благородный, на первый взгляд. Он сам потом будет стыдиться этого жеста и станет говорить всегда, что поделил пополам галеты с маслом и сахар.

Силаев вначале вяло откусывал галеты, но затем стал жевать все жаднее и жаднее. Управившись со свертком, он повеселел. И сам предложил:

– Пойдемте. А то нас искать начнут.

– Верно. Если не позвоним с поста – поднимется застава. Что ж, тронулись.

Недолго они проламывались сквозь тугой заслон свирепого ветра на равных, нога в ногу. Прошло минут пятнадцать, и Силаев стал заметно отставать, хотя карабин, сумку с обоймами и ракетницу по-прежнему нес Полосухин, да и шел слева, хоть чуть-чуть, но все же защищая солдата от пронизывающего, сбивающего с ног ветра.

– Берись за ремень, – приказал Полосухин.

Километра полтора осталось до поста наблюдения, а Силаев обезножил. Полосухин перекинул его руку через плечо и буквально волочил, не давая упасть. Посмотреть со стороны, то можно подумать, что пара вусмерть пьяных дружков бредет, не зная куда, делая малые остановки только для того, чтобы лишний раз спросить друг у друга:

– Ты меня уважаешь?

Останавливались Полосухин с Силаевым вначале через двадцать пар шагов, потом через пятнадцать, затем уже через десять. Полосухину едва хватало сил отсчитывать отпущенные себе пары шагов. А Силаев то и дело твердил:

– Не могу больше. Не могу…

Полосухин же жестко твердил в ответ, что нужно «через не могу», продолжал тащить солдата вперед, хотя видел, что тот действительно уже совершенно обессилел. Но, скорее всего, себе Полосухин говорил эти слова – он сам тоже шел «через не могу».

Силаев упал, подбив Полосухина. С трудом они поднялись, пересиливая упругость ветра, но не успел еще досчитать Полосухин урочных десять пар шагов, как Силаев вновь упал.

– Садись на спину. Садись! – подняв Силаева, приказал ему Полосухин. Передал карабин и ракетницу, дождался, когда тот перекинет карабин за спину, и присел, чтобы удобней было солдату обхватить шею. Взял Силаева под колени, встряхнул, как мешок, чтобы половчее устроить солдата на спине, и тяжело зашагал вперед. Решил не останавливаться до самого конца пути. Шаги не считал, а все усилия сосредоточил на том, чтобы не упасть (парусность теперь стала намного больше) и не сбиться с верного направления, все время держаться левым боком к ветру.