Грот в Ущелье Женщин - [56]

Вышли они с заставы вместе: Полосухин, Ногайцев, Яркин и Гранский. Вернулся же Гранский обратно, когда члены комиссии уже поужинали и поговорили с несколькими солдатами, принимавшими участие в поиске Полосухина и Силаева. Вернулся он подавленный. Разговора с Надей, такого, о котором думал Гранский, не получилось. Он долго отчего-то не решался зайти в дом Мызниковых, уходил то к магазину, который и впрямь был закрыт, и снова возвращался; то совсем уже непонятно направлялся к клубу, хотя точно знал, что тот закрыт; то долго стоял на окраине становища и смотрел на сопки, словно никогда прежде их не видел и вот теперь залюбовался их хаотичной дикостью, – на самом деле его душила обида на Надю. Мысленно он вел диалог с девушкой, приводил убедительные аргументы, доказывал, что не женатого капитана нужно любить, а его – Гранского. Он уже основательно продрог, а все не мог пересилить ни обиду, ни робость, и, возможно, он так и не решился бы перешагнуть порога Надиного дома, ушел бы, так и не увидев ее, не поговорив с ней; но Надя сама вышла к нему. В домашнем халате. Только накинула на плечи пуховый платок

– Здравствуй, Павел. Дедушка смотрит в окно и удивляется: у дома кружится, а не заходит.

– Я к тебе.

– Догадалась. Не понимаю только: боязно, что укушу? – спросила она и рассмеялась.

– Зачем ты так? – упрекнул ее Гранский. – Ты же знаешь…

– Не нужно, Павел. Не нужно, – прервала его Надя. – Ты хороший парень. Хороший. Может быть, я и привыкла бы к тебе. Может быть. Не обижайся на меня. Хочешь, пойдем чаю попьем. Ты же озяб.

Те слова, которые Гранский старательно припасал для разговора с Надей, куда-то вмиг подевались. Мягкий голос, смущенная улыбка, улыбка человека, который знает, что делает больно другому, но ничего не в состоянии изменить, и такой же смущенно-виноватый взгляд голубых с поволокой глаз – эта милая искренность была такой естественной, нисколько не наигранной, что буквально обезоруживала. Слова любви ей не нужны, слова упрека – тем более.

– Я пойду, – только и нашелся ответить Гранский.

Обмякшей походкой он, как подневольный, зашагал мимо заборов с густо утыканными тресковыми головами, не замечая ни заборов, ни безобразно оскалившихся рыбьих морд, – он ждал, что Надя окликнет его, оттого шел медленно, но остановиться и оглянуться не хотел.

На заставе с ним никто не заговорил. Или почувствовали солдаты, что ему сейчас не до разговоров, или не прошла еще у них обида на ту реплику перед боевым расчетом, а может, оттого, что все сейчас были взбудоражены – те, кто побывал в канцелярии, вновь осмысливали, что там говорили, те, кто ждал вызова, обдумывали, что сказать комиссии. Гранский прошел в столовую, но не спросил привычно: «Кормить будешь?», а сел молча за столик, где лежали шахматы и домино, и бездумно уставился на стенд отличников службы и учебы. Ничего не видел он на стенде. И себя тоже. Он видел голубые с поволокой глаза, а в его ушах беспрестанно, словно старая заигранная пластинка, звучало: «Ты хороший… Не обижайся на меня».

– Гранский, в канцелярию, – донеслось откуда-то издали, не из мира сего, а из неосязаемости, и вновь включилась заигранная патефонная пластинка.

– В канцелярию, Гранский!

Это уже совсем близко. И даже сердито. И голос знакомый – голос дежурного по заставе сержанта Фирсанова. Даже рука его на плечо легла.

– Иди поскорей. Ждут тебя, – уже спокойно проговорил Фирсанов и добавил понятливо: – Все перемелется. Мука будет. А сейчас – иди.

Да, его ждали. С ним хотели говорить прежде всего и даже спросили у Полосухина еще на катере, не в наряде ли он.

– Выходной я ему дал. Вернется из магазина – в вашем распоряжении.

Гранский первым из пограничников, вслед за дедом Савелием, оказался возле Полосухина и Силаева, потому его рассказ для комиссии был весьма важен.

Привычно расправив гимнастерку под ремнем, Гранский вошел в канцелярию и доложил:

– Ефрейтор Гранский по вашему приказанию прибыл.

Он знал их всех, членов комиссии. Офицеры эти не единожды посещали заставу. С подполковником Сыроваткиным, помощником начальника штаба отряда, полным, но весьма подвижным человеком, который сейчас сидел за столом Полосухина, Гранский даже ходил в наряд. Оценил тогда ефрейтор и выносливость этого на вид тучного офицера, и его знание участка. И с майором Балясиным, офицером службы, еще молодым и сухопарым, Гранский тоже ходил в наряд. Майору приходилось больше рассказывать – с сухопутья недавно, вот и не излечился еще от «почемучей» болезни. Подполковник Гарш, сидевший за столом Боканова, когда прежде приезжал на заставу, прочитывал всегда две-три лекции, проводил комсомольские собрания, беседовал и с передовиками, и с отстающими, выпускал вместе с заставской редколлегией стенную газету – делал все неторопливо, но основательно. Он оставлял впечатление много знающего и не меньше умеющего человека.

«Они разберутся», – подумал Гранский, ожидая вопросов.

Отвечать начал подробно, стараясь вроде бы припомнить каждую деталь, и оттого ответы его были неторопливыми и, казалось, бесстрастными.

Да, он взял немного правее указанного ему маршрута. Почему? Когда ветер бьет в бок, невольно, сопротивляясь его силе, человек отклоняется в сторону ветра. Читал об этом в книгах еще до армии, а здесь, на Севере, совершенно в этом убедился. Пощупал, как хохол из поговорки, руками.