Грот в Ущелье Женщин - [4]

И только. Никаких пояснений. Он всегда так: скажет самую суть, а о деталях догадывайся. Знать же хотелось все: кто замерз, на каком фланге и, главное, как могло такое случиться.

Обычно, когда налетает пурга, все наряды немедленно идут к линии связи, либо на обогревательные пункты и сразу о себе сообщают на заставу; а если какой-нибудь наряд не выходит на связь, поднимается вся застава, рыбаки приходят на помощь, оленеводы-пастухи, и начинается поиск. И даже старожилы не припомнят такого случая, чтобы не находили сбившихся с пути или обессиленных пограничников. Отчего же сейчас не спасли солдата? И почему замерз он один? С кем в паре он был в наряде? Почему, наконец, обморозил ноги начальник заставы капитан Полосухин?

Бесплодность всех тех вопросов для меня была очевидна, но что мог поделать с собой? Человеку не свойственно оставаться спокойным в неведении, а я такой же человек, как и все. Торопливо укладывал я в чемодан вещи, отдавая распоряжения помкомвзводу, словно уезжал я не насовсем, а лишь на денек-другой, мыслями в то же время я уже был там, на заставе. Надеялся узнать хотя бы немного подробней о том, что там стряслось, от Конохова. Я спешил, словно от того, как быстро я соберу вещи, так быстро прибудет корабль.

Увы, корабль не причалил даже через час, и мне пришлось довольно долго торчать на холодном пирсе, вглядываясь в штормовое море и пытаясь увидеть ходовые огни. Но даль была непроглядно-темная, гудящая, а у пирса серчали волны: то хлестали в бетон и разваливались на сотни искрящихся в свете фонарей брызг – холодных и тяжелых, как льдинки; то свинцово тяжелели и угрюмо отползали в темноту.

Что море штормит, я понял, еще когда стоял перед строем не совсем пробудившихся солдат, слышал его монотонный, приглушенный расстоянием и оттого кажущийся добродушным шум; но не верил обманчивому добродушию и представлял себе, как рыболовецкие траулеры и даже средние транспортные суда спешат укрыться от ветра и волн за острова, либо в удобные губы, и только океанские громадины продолжают идти намеченным курсом, пропарывая встречные волны, но и они вынужденно сбавляют скорость – если море штормит, неуютно на нем чувствуют себя корабли. Но одно дело знать, что на море шторм, другое дело видеть самому, как волны грызут обледеневший причал, сердито бодают гранитные утесы, темневшие справа от пирса. Разница большая даже для человека, начавшего только что познавать море. И я невольно ежился.

Корабль все не подходил. Я уже начал сомневаться, придет ли он вообще в такой шторм, и все чаще стал погладывать на дорогу, идущую от военного городка: не появится ли на ней посыльный, чтобы вернуть меня в теплую казарму переждать шторм; но посыльный не показывался, и я вынужден был ходить по скользкому пирсу или делать короткие пробежки по берегу, чтобы согреться. Но те пробежки помогали мало. Бегай не бегай – полушубка из шинели не получится. Проку от нее на холодном ветру мало. Насквозь продувает.

Обзывал я себя олухом царя небесного за то, что надел сапоги, подумав, что на корабле сухо и жарко. Мог бы переобуться потом, в каюте. И вот теперь расплачивался за свое легкомыслие – то ходил, то бегал, то приплясывал и хлопал по бокам руками. Вернуться в городок, однако, не решался.

Часы показывали одиннадцать, а это значит, скоро мрак полярной ночи перейдет в сумерки и тогда нелегко будет увидеть ни ходовые огни корабля, ни сам корабль – все сольется, растворится в той серости, и выползет из нее «охотник», когда до берега останется лишь рукой подать.

Так оно и получилось. Полярная ночь уступила место серому полярному дню, ветер начал немного утихать, волны поубавились, и в серости полярного зимнего дня все кругом казалось серым, размытым, невзрачным; даже гранитные утесы, которые здесь называют быками, – они и впрямь похожи на склоненные к земле твердолобые головы свирепых быков – сейчас выглядели не так угрюмо, словно набросили на них вуалевую накидку; и вот в это самое неподходящее время появился «охотник», такой же, как все вокруг, серый, размягченный, похожий на призрак. Он то проваливался между волнами, то повисал на пенистом гребне, чтобы через мгновение вновь скользнуть вниз.

«Рискует Конохов, – с уважением подумал я о командире корабля. – Не каждый отважится в такой шторм идти в море. Добровольно, наверное, вызвался?»

Корабль вынырнул почти рядом, и я услышал задорный голос Конохова, усиленный мегафоном:

– Швартоваться, пехота-кавалерия, не будем. Как подойдем к пирсу, прыгай.

Все, конечно, верно. Прыгать придется. Но это же не в седло на полном скаку. Причал, как каток. Особенно у края. Подошвы же хромовых сапог, естественно, без шипов. Да и чемодан фибровый битком набит. Тяжелющий. Одно неверное движение и… вон та волна укроет белой периной, вместо савана.

Палуба корабля тоже обледенелая. Ни один здравомыслящий человек не захотел бы оказаться на моем месте. А я вот жду почти спокойно, когда судьба решит, что со мной сделать. Ветер треплет полы шинели, волны плюются, сапоги из глянцевых превратились в пегие – вроде бы мне все до лампочки. Спокоен внешне. Иначе моряки подумают, что трушу.