Громила - [71]

В палате Брюстера медсестра делает заметки в его журнале.

— Всегда приятно вас видеть! — с улыбкой говорит она и выходит, оставляя нас наедине с больным.

Коди допрыгивает на своих костылях до стула у койки брата, плюхается вниз и начинает дотошно, в подробностях пересказывать Брю всё, что случилось во Вселенной Коди с того момента, когда он был здесь в последний раз, то есть три дня назад. Он говорит и говорит, не дожидаясь реакции — потому что уже привык к тому, что её нет.

Над койкой на стене висят рисунки, сделанные рукой Коди. К ножке кровати привязан серебристый воздушный шарик с надписью «Выздоравливай поскорей!» — он лениво плавает в воздухе и, по всей вероятности, так будет продолжаться до скончания времён, потому что эти штуки никогда не сдуваются. На тумбочке букет увядших цветов в вазочке; Бронте заменяет его свежим. Рядом с цветами — кубок «Лучшему игроку лиги».

Брю лежит в постели, его глаза закрыты; провода и трубки тянутся от него к множеству различных приборов; первое время они нагоняли на нас страх, но теперь мы привыкли. Электроэнцефалограф, кардиограф, аппарат искусственного кровообращения и ещё одна машина, которая время от времени испускает тоненький писк, словно сонар, стремящийся обнаружить вражескую подлодку.

Бронте тоже присаживается и начинает разминать пальцы Брю.

— Он выглядит неплохо, — произносит папа.

Думаю, всё в мире относительно. С тела Брю сошли все следы травм, хотя некоторые шрамы остались — они, как я подозреваю, не исчезнут никогда. Он лежит тихо и не забирает у нас ни одной из наших болячек. И сам не чувствует никакой боли.

Если продолжать поддерживать в нём жизнь — это ошибка, то я беру ответственность на себя. Признаю — мною движет эгоизм. Я не хочу терять самого странного и, наверно, самого близкого своего друга. Можете обвинять меня за то, что я принуждаю его к этой нежизни. Готов жить с этой виной, потому что я не из тех, кто легко сдаётся. То, что сидит во мне — не позволяет.

Через некоторое время папа уходит, чтобы убрать машину из зоны двадцатиминутной стоянки. А мы остаёмся.

— Когда Брю проснётся, — заявляет Коди, — я не отдам ему свою сломанную ногу. Как тогда, на той мачте, не отдал страх, так и ногу не отдам.

И я уверен — он и в самом деле выполнит своё обещание. Это невероятно, но если ты твёрдо решил — ты действительно можешь удерживать всё в себе и даже постепенно выработаешь иммунитет. Мы с Бронте специально трудимся над этим — стараемся внушить себе желание оставить у себя всё то неприятное, что при других обстоятельствах с радостью перевалили бы на кого-то другого.

Уходя, мы останавливаемся у дежурки медсестёр.

— Какие-нибудь изменения есть? — спрашивает Бронте. — Ну хоть что-нибудь?

— Как вам сказать… — отвечает одна из сестёр. — Наблюдаются необычные всплески его мозговых волн. Одно то, что у него вообще есть какая-то мозговая активность — это уже хороший знак.

— Насколько хороший? — не отступает Бронте.

Сестра прячет вздох под сердечной улыбкой.

— Дорогая, люди лежат в коме месяцами, а то и годами. Иногда они просыпаются, когда этого никто не ждёт, а иногда — не просыпаются вообще. То, что мы знаем о деятельности головного мозга — ничто по сравнению с тем, чего мы не знаем.

Эту речь медсестра, кажется, заучила наизусть, потому что она выдала нам её слово в слово две недели назад. Я не могу винить её за формальный ответ — такова её работа; она обязана говорить это всем, кто не теряет надежды и ждёт, когда очнётся дорогой им человек. И всё же мне эта уклончивость так надоела, что я заканчиваю вместо неё, повторяя то, что она говорила нам в прошлый раз:

— «Но каждый день делаются новые открытия, и, может статься, когда-нибудь нам присудят Нобелевскую премию за исследования в области мозговой деятельности».

Вместо того, чтобы рассердиться на меня за передразнивание, она снова вздыхает-улыбается:

— Определённо, мне пора в отпуск…

— Но если он проснётся, — умоляет Бронте, — вы же позвоните нам, правда? Обещайте, что позвоните!

— Обещаю, — заверяет медсестра. — У нас есть ваш номер.

— У нас есть номера всей вашей семьи, — добавляет другая медсестра.

— И мы помним их наизусть! — подаёт голос третья.

Может, это нам, а не им, пора в отпуск.

66) Алло!

В День поминовения,[30] когда погода ну просто издевательски хороша и все радуются лишнему выходному дню, мама с папой усаживают нас за стол на кухне для серьёзного разговора. Мы догадываемся, о чём пойдёт речь. Догадываемся, потому что два серых чемодана опять поднялись из подвала и уже несколько дней тихо живут бок о бок в комнате для гостей.

— Мы с вашей мамой решили, что настала пора мне переехать, — говорит папа. Это те слова, которых мы с Бронте как огня боимся уже так давно, что я даже не помню, когда этот страх возник впервые.

— Это временно, — добавляет мама, но мы-то понимаем, что это то же самое, что закрывать дверь конюшни, когда адвокаты уже сбежали.[31]

На глаза Бронте наворачиваются слёзы.

— Не лгите нам! Ничего это не «временно».

Глаза родителей тоже увлажняются.

— Наверно, ты права, — говорит папа. — Быть может, это навсегда. Возможно.