Гром - [14]

— Уж и не счесть, сколько раз меня испытывали: и в воду толкали, и неожиданно в лицо тыкали все пытались удостовериться, на самом ли деле ослеп. Но я это предвидел и все испытания прошел, ни у кого не вызвал подозрений. Через некоторое время перебрался к родным, на самый что ни на есть край света, и одиннадцать лет жил там слепее слепого. Но однажды приехал к нам разъездной торговец по имени Цагандай. Надо сказать, наведывался он частенько — забирал шерсть. И даже, как я слышал, набивался когда-то в зятья. Ну так вот, приехал он, сестра подала нам кумыс. Я, как полагается, нащупал рукой пиалу, поднес ко рту и тут, забывшись на мгновение, взял да и смахнул прилипший к ее краю волос. Лицо у Цагандая сразу вытянулось, и он, на скорую руку погрузив шерсть, укатил. Могло ли мне прийти в голову, что столько лет будет ходить рядом тайный соглядатай? А вскоре прибыл нарочный, сказал, что меня вызывают в управление Улясутайского амбаня, и он приехал за мной. Было мне тогда тридцать один год. Деваться некуда — поскакали мы с ним. Гнали без роздыху, останавливались только на уртонных станциях, чтобы сменить лошадей. В Улясутае меня сразу в тюрьму посадили. Допросы вел один и тот же китайский чиновник. Помню, ходил всегда в шелковом торцоке, лицо такое мучнисто-белое… Допросил он меня в последний раз, а потом говорит:

— Что ж, так и живи слепым! — И засыпал мне глаза медным купоросом.

Вот тут-то для меня и вправду все вокруг стало черным-черно!

— О, господи, — охнула Гэрэл. — Живи сто лет!

— А зачем столько такому, как я? С тех самых пор вот уже пятнадцать лет езжу с ямщиками от аила к аилу, кормлюсь тем, что подадут. Несчастных на нашей земле много. И все-таки помнят люди о сострадании, не оставляют меня голодать, холодать. И пусть я слеп, но много слышал, много знаю… — В голосе Цагарика зазвучала безысходная тоска. Но лучше любых слов рассказывали о его муках глубокие морщины на темном сморщенном лице. — Бездомных, сирых да голодных у нас год от году все больше. А народ сгибается перед нойонами и ростовщиками все ниже и ниже. Что же дальше-то будет?

— Попридержал бы язык. Сам знаешь небось: длинные полы в ногах заплетаются, длинный язык на шее заматывается, — вставил старик сторож.

— И так уж замотало — дальше некуда. Что у бродяги отнимешь? Разве что живот? Ты-то сам многим ли от меня отличаешься? А вот сидишь — трясешься весь. Или боишься, что и сюда амбань шпиона подослал? Кому ты нужен? Там тебя и в расчет-то никто не берет. «Льстец свои каблуки раньше других собьет» — так в народе-то говорят…

Батбаяр, не поняв смысла последних слов, удивленно захлопал глазами.

— Ты вот что, сынок, — слепой привлек мальчика к себе. — Прислушивайся к тому, что старшие говорят. Это уж я трещу все без разбору да где попало, вроде шаманского бубна. Тебе так жить негоже. Тут этот дедушка прав. Учись держать рот на замке. Все слышать, все замечать, проникать в самую суть вещей, понимать, почему люди так поступают, а не иначе. Да все это молча, молча. Бед на долю бедняка выпадает много. Не один день придется горе мыкать. А потому надобно запастись терпением. Не помысли, милок, набить утробу, пресмыкаясь перед ламами, амбанями, купцами китайскими. Как бы ни было тяжело, не пачкай рук своих делами, что послужили бы во вред родным и близким твоим, народу нашему. Да не ищи себе выгоды в доносах на спутников своих или знакомых, на таких же, как ты, горемык. Помни — рука руку моет! Сейчас мы прозябаем в нужде, извиваемся полураздавленными червяками. Но так не может продолжаться вечно, что-то должно измениться. Мне того времени не дождаться, но ты, может быть, и застанешь…

Батбаяр с круглыми от изумления глазами слушал наказ слепца.

— Бедный, сто лет тебе жизни, — скорбно вздохнув, молвила Гэрэл.

Подбелив чай щепоткой кислого творога, отдающего чем-то затхлым, они подкрепились на дорогу и разъехались: старик Цагарик на юг, а мать с сыном дальше на север.

Через два дня пути, оставив позади перевал Долон даваа, они подошли к раскинувшемуся посреди обширной долины Онгинскому монастырю. Над кварталами приземистых деревянных строений возвышались зеленые, белые, красные храмы. Горели на солнце золоченые украшения их крыш, доносились звуки гонгов. Многочисленные дороги, прочертившие долину, сходясь к монастырю, преображались в широкие улицы, по обочинам которых за высокими хашанами из неструганных жердей прятались бревенчатые избушки. В каждом дворе, напоминая пеструю безвкусицу разукрашенных цветными хадаками кукол на празднике Дой, стоял длинный шест с пучком ленточек: желтых, красных, белых. На дороге, вьющейся вокруг субурганов — огромные каменные ступы с островерхими крышами-шпилями, — там и сям виднелись распростертые фигуры молящихся, перебирающих четки старух. Лам было немного: десяток-другой гэлэнов слонялись в ожидании хайлана, остальные выехали в худон.

Гэрэл с сыном подходили уже к центру монастырского поселка, когда навстречу им попался совсем еще юный, чем-то похожий на Батбаяра послушник. Пристроившись к путникам, некоторое время он мялся, не решаясь заговорить, потом наконец спросил: