Гробница Анубиса - [18]

Я же, больше не медля, оставил его в компании Этти и поспешил в свою комнату, чтобы, как было условлено, позвонить Франсуа Ксавье. Затем я упаковал полученный от Гиацинта меч в плотную желтоватую бумагу и засунул в картонный футляр из-под какой-то декоративной афиши Этти. Завтра в кафе неподалеку от Биржи мне предстояло передать его Франсуа.

Хотя это оружие являлось бесценной музейной редкостью, я не удосужился как следует его рассмотреть. По правде сказать, мне было все равно. Ныне, семь лет спустя, я даже не смог бы его описать. Меня тогда слишком занимало другое…

3

Назавтра около полудня Навабраи вылетел в Дели, захватив с собой пять тысяч долларов наличными, что по индийским меркам являлось целым состоянием.

К двум часам того же дня, вернув меч Франсуа Ксавье, который рассыпался в изъявлениях благодарности, я возвратился в Барбизон. Этти сидел в библиотеке, сгорая от нетерпения.

— Нас ожидает Эрнесто! — возвестил он, не позволив мне потратить ни минуты на приготовление кофе или хотя бы на сигарету.

И вот, только приехав, я снова помчался в столицу, а беспощадное солнце обдавало меня мертвящими волнами жара.

Дом, где находилась квартира Эрнесто Мендеса, располагался на севере Парижа, в квартале под названием «Золотая капелька». Покрутясь добрых полчаса по узким улочкам, полным кухонных ароматов и прохожих, явно воспринимавших «зебры» на асфальте как экзотические уличные граффити, не более того, я наконец нашел местечко для парковки напротив лавчонки с камерунскими пряностями.

— А между прочим, мы уже давно ничего не ели, — заметил Этти, показав на картонку с почерневшими бананами.

Жареные бананы — блюдо, которое он обожает готовить. Вообще мой братец — завзятый кулинар.

Я подтолкнул его к новенькой входной двери, блестевшей свежим лаком, что в таком квартале не могло не удивлять.

— Покупками займешься после: мы опаздываем на добрый час.

Холл дома, где нас ждал Мендес, со стенной росписью и плиточной мозаикой под ногами напоминал о моде тридцатых годов. Чтобы подняться на последний этаж, мы вошли в лифт из витых стальных решеток.

Я спросил у Этти:

— Дом все еще в его собственности?

Он кивнул:

— Ну да! Фактически… я еще ничего не говорил ему о папе.

— Почему?

— Увидишь его — сам поймешь.

Мы вышли из лифта, и я, смущенно озираясь, позвонил в единственную дверь, выходившую на лестничную площадку.

Открыл нам верзила лет шестидесяти с улыбкой, озарявшей лицо цвета черного дерева, и мне едва удалось скрьггь, насколько я подавлен его видом. Эрнесто здорово постарел, курчавые волосы из смоляных сделались пепельными, от былой телесной мощи ничего не осталось — кожа да кости. На всем неизгладимая печать болезни. Какая все-таки отвратительная штука рак…

— Морган, Этти! Входите, входите! — От избытка сердечности он это произнес по-испански: «Entrad, entrad!» — и звонко чмокнул каждого. — Морган, мне бы следовало вышвырнуть тебя за дверь. — (Я наморщил нос.) — Семь месяцев, мой мальчик! Вот уже почти семь месяцев, как ты сюда носа не кажешь! — (Я пробормотал что-то вроде извинения.) — Знаю-знаю, Этти говорил мне, что ты был страшно занят.

Я счел за благо кивнуть молча, поскольку, ежели начистоту, никакого оправдания мне не было. Чтобы позвонить ему раза два в году, мне и то приходилось себя заставлять, а между тем именно он качал меня на коленке, когда я был от горшка два вершка. Мой отец подружился с ним давным-давно.

— Да входите же! Анжелина, прежде чем уйти, сварила кофе.

Мы проследовали за ним по длинному коридору, украшенному ацтекскими масками, и Этти застыл, разинув рот, перед последними приобретениями Эрнесто: полной коллекцией племенных америндских щитов.

— А как поживает тот оболтус, что числится вашим родителем? Все еще на краю света?

— Да, в самой допотопной индийской глубинке, — скривившись, выдавливаю из себя я.

Просторная некогда квартира и ныне, несмотря на загромождавшие ее древности, свидетельствовала о хорошем вкусе ее владельца. Тут все было безупречно — от блистающего паркета красного дерева до алебастровых завитушек, обрамляющих потолок.

— Присаживайтесь, молодые люди, присаживайтесь. Наливайте себе сами. — Он указал на изысканного вида кофейный прибор. — Настоящий колумбийский. — И повторил по-испански: — Cafe colombiano.

Мы расположились на обширном диване, обтянутом темно-коричневой кожей. Эрнесто прислонил трость с серебряным набалдашником к низенькому столику и, постанывая, не без труда опустил свой непомерный костяк в вольтеровское кресло.

— А тебе не налить? — предложил я, наполняя свою чашку и чашку Этти.

— Запрещено, — буркнул он. — Если так будет продолжаться, мне позволят питаться только соевым паштетом и салатом из морской капусты.

Я посмеялся его шутке, но скрепя сердце. Уж слишком изможденным он выглядел.

— Надеюсь, мы не отрываем тебя отдел?

Он только благодушно пожал плечами.

— Матерь Божья! Madre de Dios! — повторил он по-испански. — Почаще бы меня вот этак отрывали! Ну и жарища… На улице невозможно и двух шагов сделать без того, чтобы не провонять потом, как селедка в коптильне.

Я притворился, будто верю этой лжи во спасение, ибо видел, что Эрнесто уже почти не может ходить.