Григорий Потемкин. Его жизнь и общественная деятельность - [27]

Приведем, кстати, рассказ о происшедшей здесь же сцене, характеризующей заносчивость и грубость, порой обнаруживавшиеся в князе при совсем неподобающей обстановке и даже с лицами, за женами которых он ухаживал. Потемкин как-то за парадным обедом стал бранить одного из своих генералов – Кречетникова, – а князь Долгорукий защищал бранимого. “Светлейший” до того рассердился, что схватил Долгорукого за Георгиевский крест, стал его дергать и сказал:

– Как ты смеешь защищать его? Ты, которому я из милости дал сей орден, когда ты во время Очаковского штурма струсил!

Встав из-за стола, князь, однако, вскоре подошел к находившимся тут австрийским генералам и сказал:

– Извините, господа, я забылся! Я с ним обошелся так, как он заслуживает.

Страшно чувственный князь не довольствовался имевшимся у него в ставке гаремом красавиц: ему нужны были новые и новые, как Дон Жуану, жертвы. Вот, например, характерная выдержка из письма (относящегося к более позднему времени) графа Чернышева из лагеря под Измаилом:

“Кроме общественных балов, бывающих еженедельно по два-три раза, у князя каждый день собирается немноголюдное общество в двух маленьких комнатах, великолепно убранных; в оных красуется вензель той дамы, в которую князь влюблен. Там бывают одни приглашенные... Впрочем, Бог знает, чем все это кончится, ибо ждут Браницкую, и уже послан офицер встретить ее. Г-жа Л. должна немедленно приехать и везет с собою молоденькую девушку, лет 15 – 16-ти, прелестную, как амур...”

Старания князя, давно, вероятно, разочаровавшегося в скором осуществлении крупных планов о мире, не увенчивались успехом. Конечно, мир, после таких блестящих успехов русского оружия, должен был бы быть почетным для нас; между тем, Порта, вероятно подзадориваемая иностранными державами, не особенно спешила вести переговоры и делать уступки. Нужно было сломить упорство Турции и взять ее последний оплот на театре войны – твердыню Измаила. Для совершения этого дела, конечно, лучше всего было назначить Суворова.

Взятие Измаила считается самым знаменитым эпизодом кампании 1790 года и одним из беспримернейших в истории. Недаром оно вдохновило гений Байрона, посвятившего ему столько чудных строк в “Дон Жуане”. Сначала князь надеялся, что крепость сдастся без кровопролития. Но этого не произошло, и решено было штурмовать ее. Все авторитеты того времени полагали, что это страшное дело невозможно. Существует предание, что Потемкин, когда штурм уже был решен, устрашенный опасностью неудачи, предоставил Суворову свободу не отваживаться на приступ. Есть и совсем легендарный рассказ о том, чем вызвано решение князя одним ударом покончить с Измаилом. Говорят, что, когда ему де Витт, гадая на картах, сказала, что Измаил сдастся через три недели, Потемкин ответил с улыбкой: “Я умею гадать лучше вас!” – и в ту же минуту послал Суворову приказ взять Измаил во что бы то ни стало приступом.

Как бы то ни было, Суворов поспешил к стенам Измаила и, встретив уже отступавшие войска, вернул их на прежние позиции. 3 декабря он сам вновь разместил их. Четыре дня прошли в безуспешных переговорах с сераскиром о сдаче. А утром 11 декабря 1790 года Суворов рапортовал Потемкину: “Нет крепче крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падший перед троном Е. И. В. кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю Вашу Светлость”.

Страшное и невозможное дело совершилось. Курьером к государыне об этом новом подвиге войск был отправлен Валериан Зубов, брат Платона.

Мы избавляем читателя от изображения подробностей этого свирепого штурма, где люди превратились в зверей и дрались до остервенения; приведем только несколько прекрасных строк из байроновского “Дон Жуана”:

Над крепостью раздался крик: “Аллах!”,

Зловещий грохот битвы покрывая,

И повторился он на берегах;

Его шептали волны, повторяя;

Он был и вызывающ, и могуч,

И даже, наконец, из темных туч

Святое имя это раздавалось;

“Аллах, Аллах!” повсюду повторялось.

Сдавался шаг за шагом Измаил,

И превращался в мрачное кладбище.

Нет, не сдались твердыни Измаила,

А пали под грозою. Там ручьем,

Алея, кровь струи свои катила...

Штыки вонзались, длился смертный бой,

И здесь и там людей валились кучи;

Так осенью, убор теряя свой,

В объятьях бури стонет лес дремучий...

Рассказывают, однако, что после этого знаменитого дела у Суворова с Потемкиным произошла размолвка.

– Чем я могу наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич? – спросил Потемкин героя при свидании.

– Ничем, князь, – отвечал раздраженно Суворов, – я не купец и не торговаться сюда приехал; кроме Бога и государыни, меня никто наградить не может!

Этот ответ раздражил князя: он побледнел и отвернулся.

Перед знаменитыми пособниками Потемкина падали на юге неприступные твердыни, а там, на севере, был у князя противник, который давал себя чувствовать. Это был Зубов, влияние которого все возрастало. До князя доходили об этом точные вести, и, может быть, влияние Зубова отражалось уже на решениях государыни, которые не всегда точно соответствовали желаниям князя. Несмотря на то, что князю нужно было бы остаться на месте, так как после взятия Измаила ожидались мирные предложения Порты, и, несмотря на то, что государыне отъезд князя был не особенно желателен, Потемкин поехал в Петербург в феврале 1791 года. Это была последняя его поездка туда: сваливши твердыню Измаила, он проиграл сражение с Зубовым и нашел себе смерть в опустошенном войной краю.