Гретель и тьма - [4]

Первичный осмотр выявил необычайно медленный сердечный ритм и едва различимое дыхание. Судя по всему, она не осознает ни себя, ни окружающих, а также не откликается на внешний мир, не замечает хода времени. Глаза у нее открыты, но тоже не реагируют на возбудители. Кожа и слизистые на вид в норме. Все зубы на месте, здоровы. Голова пациентки грубо выбрита. Есть сильные ушибы за ушами и вокруг левого глаза. Два поверхностных надреза на горле, близко друг от друга, возможно — маленьким карманным ножом. Также имеются ушибы предплечий и запястий, частично скрывающие цепочку чернильных знаков на левой руке; знаки, похоже, несводимые. Также я обнаружил ушибы на внутренней поверхности бедер и на ягодицах, но никаких признаков недавнего сексуального насилия. На левой и правой лопатках ссадины — судя по ним, пациентку волокли по земле за ноги. Пациентка оставалась в неподвижности три дня и за это время ничего не ела и не принимала внутрь жидкостей, не считая нескольких капель воды, влитых между ее губ из ложки.

Йозеф отложил ручку: вспоминать миг перемены ему не хотелось. Вместо этого, он отправился на кухню — его вел нос, учуявший поживу в виде свежих шлишкес[10].

Расслабленный, едва ли не schlampig[11] режим, в каком дом жил в Матильдино отсутствие, сам по себе был отпуском. Сидеть на табурете и смотреть, как трут и рубят, взбивают и смешивают, поливают жиром и снимают пробу, — все это переносило его в детство, когда бабушка взялась править отцовым домом, а Гудрун еще не знала столько старых венгерских рецептов. Дождавшись, когда она отвернется, он тайком прибрал к рукам теплый вареник, покрытый сахаром и спекшимися хлебными крошками.

— Не трогайте, — сказала Гудрун, даже не глядя через плечо, устрашающим голосом, когда-то предназначенным для детской. — Они все посчитаны. — Йозеф не отозвался. У старой няни были свои жесткие правила: с набитым ртом не разговаривают. Не спрашивая, она принесла ему кофе. — Я сварила пациентке супу.

— Вряд ли она станет его есть.

— Станет, если я ее покормлю. — Гудрун воздвиглась рядом с ним, руки в боки, глаза горят.

— Толку запихивать ей еду в рот, если она глотать не может…

Гудрун фыркнула:

— Не может? Не хочет. Удивительно, что вы с ней все еще возитесь, после сегодняшнего-то, поутру. Злыдня она, вот что. Девушку потребно выдрать хорошенько. Да запереть накрепко.

Йозеф пропустил ее колкость мимо ушей.

— Побудет в своей комнате еще несколько дней. Я пришел к выводу, что мы слишком рано привели ее вниз.

— А я пришла к выводу, что она комедию ломает, прикидывается мертвой. Попомните мои слова: она тот еще фрукт. Может, дожидается, пока вы отвлечетесь, да и запустит своих подельников, чтоб забрали все серебро и нас тут всех поубивали прямо в постелях. Вена уж не та, что прежде, в городе полно чужаков. Говорила я вам как есть: беду в дом несете. А вы слушали? Нет. Я права? Права. А хозяйка что скажет, а? Фрау доктор Бройер не захочет, чтоб ее благовоспитанные дочки жили рядом с девкой, которая, может, получила свое…

— На девушку жестоко напали, — проговорил Йозеф, пытаясь прервать ее излияния.

Гудрун отодвинула тарелку с варениками подальше.

— А голос на меня повышать незачем.

Йозеф почти готов был запретить насильственное кормление и поспешно ретироваться, но тут ввалился Беньямин — приволок корзину, с горкой наполненную овощами, и отвлек Гудрун: та излила свое скверное настроение на его грязные сапоги. Юноша ухмыльнулся, не обращая внимания на угрозы.

— Как она, герр доктор?

— И ты мне пол будешь скрести, покуда с него кормиться не сгодится, — завершила Гудрун и добавила: — Да ну ее. Лучше б о здоровье кота пекся. Если бедняжка еще жив.

Глаза у нее сверкали. Йозеф вспомнил, что кот ей никогда не нравился. Он поставил пустую чашку и кивнул Гудрун, нависшей над ним с кофейником.

— Спасибо. — Не в его привычках было обсуждать пациентов, но Беньямин явил расторопность, принеся девушку… Лили… сюда, и тем заслужил право знать. — Физически ей гораздо лучше. Ушибы…

— Я ему сказала уже, что синяки сходят, — вставила Гудрун. — Почти прошли благодаря мне. И жуткие порезы на шее более-менее затянулись. — Тут она фыркнула. — А те чернильные надписи на руке я вывести не могу, как ни терла.

— Это татуировки, — пробормотал Беньямин, закатывая глаза. — Скажите ей, герр доктор. Она меня не слушает. — Он вызывающе глянул на Гудрун. — Татуировки. Они не сойдут.

— Татуировки — у матросов, — презрительно отозвалась Гудрун. — И на то есть причины, о которых я рассуждать не собираюсь. Но не у молоденькой же девушки на руке.

— Может, это для красоты, — рискнул предположить Йозеф. — Люди украшают свое тело татуировками с начала времен. Раньше прокалывали кожу палочками и заостренными костями. Могу представить, насколько это болезненно, но знаю, что в Нью-Йорке теперь изобрели татуировочную машину.

— Все равно больно, должно быть. — Беньямин поморщился, расшнуровывая преступные сапоги.

— Левит 19, стих 28, — огласила Гудрун. — «Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь Бог ваш».

Мужчины переглянулись, но промолчали. По этим отметинам Йозеф утвердился в мысли, что Беньямин прав в своих подозрениях: еврейкой Лили быть не могла. Ныне это имело значение, ибо с Веной вновь случился припадок антисемитизма, какие бывали и прежде, — насмешки и подначивания, а время от времени и стычки, ничего нового. На сей раз Йозеф заподозрил, что подогревал волнения бургомистр Люгер