Грешные ангелы - [47]

Трудно бывает по-разному. Мы дрались, кажется, третий час подряд. Спину ломило, глаза отказывали, а Носов все тянул и тянул на вертикаль, и я терял его временами из поля зрения, потому что в глазах вспыхивало черное солнце. Ни о каких немцах я давно уже не думал: не потерять бы ведущего, не отстать. А Носов как взбесился, будто нарочно старался оторваться от меня.

Ведомого на войне, не знаю уж, с чьей легкой руки, окрестили «щитом героя». Мне, откровенно говоря, не особенно нравилось это прозвище, но куда от него денешься — глас народа! И я, маневрируя, задыхаясь, кряхтя от перегрузок, кричал самому себе:

— Держись, щит! — и в зависимости от остроты момента выдавал эпитеты: от щита дубового до… извините за выражение… В бою и такое прощается!

Мы дрались, кажется, пятый час подряд, когда Носов, вцепившись в хвост «фоккера», пошел к земле. Я тянулся следом. Успел подумать: не вытянет — низко!.. И услыхал придушенный голос командира:

— Тянем!.. В горизонт, Абаза… резвей…

«Фоккер» тоже тянул и тоже — резво, но осадка у него была больше, и ему высоты не хватило — врезался в болото. Да-а, Носов знал, что делал.

Мы сели через сорок семь минут после взлета. Горючего оставалось маловато, и Носов, что называется в сердцах, ругал меня:

— У меня с часов стрелка слетела… Аты — слепой? Больной или глупый? Не мог сказать — кончай свалку?! Голова где? Не понимаешь — попадали бы без горючего, что тогда?

— Ведомый — шит героя, — сказал я и старательно изобразил тупо-подобострастное выражение на лице.

— Да-а, вот уж, по Сеньке шапка, по герою, видать, дурак, — огрызнулся Носов и ушел со стоянки.

Я рухнул в траву и никак не мог отдышаться, прийти в себя. А тут оружейник пристал:

— Почему не стреляли, командир? — Понятно, он беспокоился за исправность пушек.

Но тогда я думал не о пушках, и старания человека оценить не мог. Во мне еще все дрожало, и я взъярился:

— Почему, почему? В кого, во что стрелять? Для чего? Чего пристал — стрелять! Не видел ты черного солнца в глазах… Уйди, не приставай… Стрелять ему надо!

Справедливость, увы, это не дважды два, дважды два — всегда четыре, а справедливость… у нее сотни лиц. И нет ничего труднее, чем быть справедливым в чужих глазах.

36

День кончался: было отлетано свое, был проведен долгий и самый тщательный разбор. Кое-кому, как случается, досталось — за руление на повышенной скорости, за растянугый взлет, за небрежность на полигоне, за высокое выравнивание на посадке… Без замечаний учебные полеты не обходятся. И кажется, никто, кроме самых молодых летчиков, только прибывших в полк из училища, всерьез к этим замечаниям не относился. Командир должен выговаривать. Подчиненные должны безропотно выслушивать.

День кончился. Но я не спешил уходить с аэродрома. Могу сказать, придумывал себе занятия. Сходил на стоянку, поглядел, что делают на самолете, завернул к оружейникам — посмотрел на новый прицел, который они только накануне получили. Потом, уже на дороге, встретил Меликяна.

Мелик давно обошел меня в должности и звании. Служил он в соседнем полку. Мы по-прежнему сохраняли самые наилучшие отношения. И я, зная слабость Мелика к фронтовым воспоминаниям, частенько заводил его:

— А помнишь, старик, как мы на Алакуртти зимой ходили?.. Этого бывало достаточно, чтобы он тут же начинал улыбаться и припоминать подробности:

— Это когда ты меня по самым елкам протащил, все пузо у машины зеленое было?

— Я? Тебя? Ой, старик, надо же совесть иметь! Это ты так художественно перестроился, что едва не сыграл в ящик…

Но на этот раз я увидел: воспоминания ни к чему, настроение у Мелика самое не то, отрицательное настроение: черные лохматые брови — торчком, рот поджат, в больших птичьих его глазах тлеют угольки… И я не стал ничего травить, а спросил:

— Случилось что-нибудь?

— Не случилось, но скоро, наверное, случится. Что я, мальчик? Каждый день отвечай и объясняй, на какой скорости надо делать четвертый разворот, когда выпускать щитки, куда смотреть на посадке… Понимаешь, Николай, надоело… Или я — летчик, или я не летчик!

— Мелик, милый, но что же тогда молодым говорить, если ты обижаешься, хотя тебя для порядка спрашивают, чтобы отметить…

— При чем тут молодые? Они пусть мучаются, раз решили стать летчиками. Я, заместитель командира полка, свое отстрадал, меня Носов и ты, между прочим, на всю жизнь уже научили.

— Есть предложения?

— Правильно было бы напиться, — сказал Меликян. — Но, во-первых, завтра полеты, во-вторых, меня тогда спросят: а что случилось? В-третьих, замполит будет выяснять, с кем. В-четвертых, жена не успокоится, пока не скажешь ей — где… и еще не известно, поверит или не поверит. Ну и в-пятых, допустим, позволим себе, так ведь все равно не поможет. Видишь, как много «против» и только одно «за» — хочется!..

Мы шли по заснеженной дорожке в мягких сиреневых сумерках. Было не очень холодно. Спешить не хотелось. Мелик то замолкал, то говорил. Я старался не мешать старому другу: чувствовал — человеку нужно выговориться.

— Или бросить все, Николай? Уйти совсем из армии… Тогда сам себе хозяин.

— Уйдешь, бросишь, а что станешь делать, хозяин?