Гренадилловая шкатулка - [113]

Все мои сведения о старшем брате были почерпнуты из рассказов отца. Сам он по профессии плотник и, естественно, хотел, чтобы старший сын пошел по его стопам, как и все сыновья Чиппендейлов на протяжении многих поколений. Отец рассказывал мне, что Томас с самого раннего детства стремился к совершенству. Когда он только еще начал осваивать ремесло в мастерской отца, некий лондонский зодчий, работавший над особняком местного землевладельца, заказал ему модель этого дома. И он был так восхищен работой Томаса, что вызвался оплатить его учебу ремеслу краснодеревщика — сначала в Йорке, затем в Лондоне. Томас повел себя так, будто и не ожидал ничего другого. Предложение зодчего он принял как должное и, не задумываясь, покинул отчий дом за пять лет до моего рождения. Наш отец тем временем продолжал трудиться, как и прежде, — мастерил мебель, обшивал панелями стены, сооружал лестницы и все такое прочее, от случая к случаю получая от сына письма, в которых тот сообщал о своих успехах.

Таким образом, вскоре мой брат окончательно отдалился от семьи. Я же довольствовалась существованием в Йоркшире, где намеревалась провести всю свою жизнь; в любом случае, мне и в голову не могло прийти, что я вправе рассчитывать на что-то иное. Однако когда брат женился и у него родился третий ребенок, дочь Мэри, он прислал отцу письмо, в котором спрашивал, не согласится ли тот отпустить к нему младшую дочь, то есть меня, с тем чтобы я помогала его жене Кэтрин управляться с детьми. К тому времени мы все уже знали, что он создал себе имя, и потому, получив письмо от своего знаменитого сына, отец не осмелился ему отказать. Он выразил согласие от моего имени, а мне сообщил об этом только вечером накануне отъезда, после ужина. Таким образом, однажды рано утром, в возрасте восемнадцати лет, я отправилась за двести миль в Лондон, в город, который я и не чаяла когда-либо увидеть, к брату, которого до этого встречала всего три раза в жизни.

С Джоном Партриджем я познакомилась прошлым летом. Брат прислал его в дом починить настенный светильник в прихожей. Невестка была занята в детской и наказала мне смотреть за Партриджем, чтобы он добросовестно выполнял свою работу. Ему было девятнадцать лет. Высокий юноша с озорной улыбкой и грустными глазами. Возможно, печаль в его лице и заставила меня позабыть про скованность. Как бы то ни было, он вел беседу в беззаботном тоне, я смущенно отвечала, отчего он еще больше шутил и болтал. Когда светильник был починен и Джон собрался уходить, он вдруг повернулся и пригласил меня на прогулку в Воксхолл в следующую субботу. С испугу я приняла его приглашение.

Читая это, вы, возможно, думаете, что у нас было мало общего. Я родом из скромной семьи со средним достатком; Джон — круглый сирота неизвестного происхождения, из-за чего он очень сильно переживал. Джон, сколько помнил себя, всегда жил в Лондоне; для меня этот город чужой. И все же, несмотря на все различия между нами, наша дружба расцветала. Осенью он заговорил о женитьбе, и с приближением Рождества мы решили объявить моим родным о наших намерениях.

Джон стремился соблюсти все условности, дабы ничто не омрачало нашего будущего счастья. Но мы не знали, как действовать. Следовало ли ему прежде обратиться к моему брату, поскольку тот был моим опекуном и его работодателем, или же вернее было бы просить моей руки непосредственно у моего отца? Я уже сблизилась со своей невесткой Кэтрин и решила искать совета у нее.

Накануне моего внезапного отъезда я поведала ей о наших затруднениях. Она не дала мне повода тревожиться. Тепло поздравила с помолвкой, выразила надежду, что я не сразу оставлю ее дом. Что касается этикета испрашивания руки, она обещала при первой удобной возможности обсудить этот вопрос с моим братом и выяснить у него, как нам быть. Поэтому меня не мучили дурные предчувствия, когда на следующий день брат вызвал меня к себе. И лишь войдя в его кабинет, я поняла: случилось что-то страшное. Его лицо искажала гримаса гнева, и настроен oн был решительно.

Я должна сегодня же покинуть его дом, не сообщая о том ни Партриджу, ни кому-либо другому.

Надо ли говорить, что я была ошеломлена, тем более что после своего резкого заявления он отказался дать какие-либо объяснения. В конце концов, я оправилась от потрясения и стала расспрашивать его. По крайней мере, я вправе знать, чем не угодила ему, ведь мне казалось, что до сих пор мои поступки не вызывали у него нареканий. Но брат упорно отмалчивался. Сказал только, что я вполне справлялась со своими обязанностями, но ему не нравится, что я слишком тесно сошлась с Партриджем.

— Что ж тут удивительного, если мы собираемся пожениться? — смело ответила я.

— На мой взгляд, это совсем неподходящий союз, и я никогда не дам согласия на ваш брак, — заорал он.

Я стала возражать; он еще больше разъярился, все кричал, что мы слишком близки, что Партридж — обычный подкидыш без роду и племени, что его мать как пить дать какая-нибудь шлюха и что такой брак не добавит репутации ни ему, ни мне и вообще навлечет позор на всю семью Чиппендейлов. Преисполненная горем, я громко рыдала, но он не сжалился, решимость его не пошатнулась. Мое отчаяние не тронуло его. Было уже почти два часа. Глухой к моим мольбам и страданиям, он с нескрываемым отвращением укутал меня в плащ и запихнул в наемный экипаж, а сам сел рядом. Мы поехали в «Белый олень» в Холборне, откуда через полчаса отправлялась дорожная карета, следовавшая в Йорк. Не вступая со мной в разговоры, брат оплатил стоимость проезда и посадил меня в карету, но сам уходить не спешил, — очевидно, опасался, что я попытаюсь сбежать. Перед тем как экипаж тронулся, он подошел к окну и сделал последнее предупреждение. Теперь я уже знаю, сказал он, сколь велико его влияние, и посему ни при каких обстоятельствах не должна писать Джону Партриджу. Если я ослушаюсь, ему это скоро станет известно, и тогда он обвинит Джона в воровстве или еще в каком-нибудь вымышленном преступлении, после чего уволит его и позаботится о том, чтобы никто в Лондоне не давал ему работу.