Греховная невинность - [21]

– Не в этом дело. Просто… я кое-что сказал ей сегодня…

Адам упомянул о пороке. «Нужна изрядная ловкость, чтобы настигнуть порок», – вот его слова. Он лишь пошутил, только и всего. Но графиня вздрогнула, как от удара.

Он почувствовал, что задыхается от стыда, словно грудь сдавило железным обручем. Разумеется, принести графине извинения он не мог. Что бы он ей сказал? «Знай я, что вы известная кокотка, осторожнее выбирал бы слова»?

– Так ты сумел вовлечь в разговор Марию Магдалину? – поинтересовался Йен.

Адам медленно покачал головой.

– Как бы то ни было, старина… не вини себя. Я сильно сомневаюсь, что твоя «дикая птица» – хрупкое, ранимое создание. Невинности в ней ни капли, – заметил Колин, не скрывая восхищения. – Эта женщина всегда превосходно знала, чего хочет и как добиться своей цели. Заполучив Уэррена, она достигла желаемого. Именно этого безжалостный свет и не может ей простить. Меня многое в ней восхищает, начиная с ее зеленых глаз и кончая честолюбием, в этом ей нет равных. И все же она настоящее чудовище – под шелковым покровом скрывается холодный металл. Женщины ее сорта и пальцем не пошевелят без причины – у них всегда что-то на уме.

Женщины ее сорта. Адаму внезапно вспомнились слова Мэгги Лэнгфорд: «Она не нашего поля ягода».

Он вновь увидел застывшую фигуру графини – рука судорожно прижата к груди, на щеках пламенеют два алых пятна – и вдруг осознал, что сам держится за сердце, будто ее боль передалась ему.

Украдкой опустив руку, он вцепился в пивную кружку.

В голове у него крутились обрывочные фразы, клочки только что услышанной истории леди Уэррен. Хрупкой женщины с невинными веснушками и нежными, чувственными губами, со сверкающими зелеными глазами и безупречным выговором аристократки, который, стоило ей испугаться, рассыпался в прах, словно ржавые доспехи, открывая… ее подлинную суть. Вздорный, вспыльчивый нрав, резкий ирландский акцент и готовность огрызнуться.

Остальное – повелительная манера держаться, безукоризненная речь, дерзость, тайные намеки и кокетство – не более чем подражание. Должно быть, она научилась этому у какого-нибудь покровителя. Или у многих покровителей.

Актрисы мастерски копируют других.

Как женщина становится куртизанкой? Что толкнуло Еву Дагган на этот скользкий путь? Что вытеснило на обочину жизни, заставив навсегда отказаться от порядочного общества? Однако одна роковая карточная игра все изменила.

Адам подавил удивленный, немного нервный смешок. Он вдруг поймал себя на мысли, что уже многие годы не произносил таких слов, как «куртизанка», «актриса» или «покровитель», бесконечно далеких от его повседневной жизни. И от жизни почти всех остальных обитателей Пеннироял-Грин. За исключением его кузенов, разумеется.

– Кто-нибудь из вас знает, откуда она родом, из какой семьи?

Ирландский акцент был лишь крохотным кусочком головоломки.

– Похоже, здесь кроется какая-то тайна, – отозвался Йен.

Поймав взгляд Полли, он небрежным кивком велел ей принести еще эля для всех. Девушка тотчас явилась с тремя кружками, одарив Адама сияющей улыбкой. Однако тот, погруженный в раздумья, ее не заметил, в очередной раз ранив нежное сердце бедняжки.

– Впрочем, я никогда над этим не задумывался, – добавил Йен.

В ответ Адам промычал что-то невнятное. Он охотно верил, что графине есть что скрывать: эту женщину постоянно окружал ореол скандала.

Он мог бы высказать свои догадки, однако предпочел промолчать. В нем заговорила осторожность, внезапное желание защитить леди Уэррен, да и себя самого. Адам и словом не обмолвился о встрече с графиней на холмах и о ее ирландском акценте.

– Что, по-вашему, привело ее в церковь сегодня утром?

Колин задумчиво пожал плечами.

– Запоздалая забота о своей бессмертной душе? А может, жажда новых ощущений? Думаю, когда подвернется какой-нибудь мужчина, достойный ее внимания, она упорхнет из Пеннироял-Грин. А до тех пор едва ли кто-то откроет для нее двери своего дома, даже если она снизойдет до визита. И никто в городе не придет к ней. Ну, разве что приходской священник, разумеется. Скажем… из пасторского долга.

Наступила короткое молчание, в котором чувствовался вызов и настороженность.

В отличие от кузенов Адам никогда не мог позволить себе вести разгульную жизнь, предаваясь бесшабашным кутежам. Нельзя сказать, что он влачил безрадостное существование, но для широкого разгула – игорных домов, скачек, непристойных пьес и куртизанок – требуется масса денег и свободного времени.

Однако волей Божьей ни одному из кузенов Адама не приходилось соборовать умирающего младенца, а затем утешать рыдающую мать.

Иными словами, хотя обычно он не задумывался над этим, между ним и его кузенами лежала пропасть – в жизненном опыте, в возможностях и обязанностях. В каком-то отношении Адам был сущим младенцем по сравнению с обоими кузенами, но в чем-то другом он годился им в отцы.

То же касалось и графини.

Теперь духовный сан требовал, чтобы Адам берег свою безукоризненную, незапятнанную репутацию. По иронии судьбы, ему надлежало стоять перед прихожанами, напоминая об опасностях, подстерегающих доброго христианина, которому вздумается подражать закоснелым грешникам вроде Эверси.