Грехи наши тяжкие - [3]

– Да как вам сказать. Крохотные фельетончики и рассказики публиковались в газетах. Под псевдонимами. Ну а это, — он показывает на рукопись, — первая крупная вещь.

– Так вы журналист?

– Нет. — Он выпрямляется — лицо его становится торжественным. — Я врач. Но в это бурное и ужасное время стал пробовать себя в литературе.

– Время действительно ужасное. — Я зябко ежусь. — Как вообще можно жить в таких условиях, да еще писать?!

– Вот как раз писать-то необходимо!

– О чем? О животных? — Я разыгрываю удивление. — «Собачье сердце» — это о братьях наших меньших?

– В какой-то степени… — отвечает он. — О природе человеческой и звериной. О том, как уживаются в одном организме человек разумный и неразумный.

– Очень интересно. — Я сочувственно смотрю на него. — Оригинальная тема.

– Не совсем, — досадливо говорит он. — Об этом многие писали.

– Возможно. — Я не собираюсь устраивать дискуссию. Хотя очень хочется. Сколько я о нем книг прочитал. Но времени совсем нет.

– Вот что, Михаил Афанасьевич, можете завтра зайти?

– Завтра? — Он удивленно смотрит на меня. — Вы успеете?..

– Постараюсь. Мы заинтересованы в свежих самобытных произведениях.

Он прощается и уходит. Из окна мне видно, как метель треплет его пальто.

Книгу эту я читал неоднократно, но из любопытства беру первую страничку. Отпечатано на плохой машинке, отдельные слова вписаны его рукой — почерк красивый.

Короче, ночь я пережил, промаявшись в полудреме в каморке сторожа. Пришлось водку с ним пить, ужасный напиток, ужасный. Слава Богу, в нашем времени его нет. Потом в полусонном состоянии дотянул до трех часов дня, когда явился автор.

– Интересная вещь, — начинаю я заготовленную речь. — И тема животрепещущая. Я так понимаю, вы сегодняшнюю реальность описали? — Я киваю в сторону окна.

– В фактологической части — да. — Он внимательно разглядывает меня.

– Да-да, я заметил — сатира у вас жесткая. Но вот юмора маловато. А знаете почему? Потому что вы слишком все драматизировали. Но если уж драматизировать, то до конца. Вам нужно было Шарикова не в собаку обратно обращать, а разрешить ему пойти в жизнь. Пусть бы он стал работать, завел бы семью, может быть, в тюрьму угодил, тогда и сам запросился бы назад — в собаку. Верно?

– Нет, — он решительно крутит головой. — Это была бы уже авантюрная вещица. Чтиво для подростков.

– А так у вас какая-то недосказанность получается. — Я тру ладони, пытаясь согреться. — Словом, наше предложение такое: дописать повесть и наполнить ее юмором. Считайте, что мы ее уже взяли.

Он молчит, поджав тонкие губы.

– Нет. — Он наклоняет голову, потом протягивает руку и берет рукопись со стола. — Не согласен.

– Подождите, Михаил Афанасьевич. — Я поднимаюсь с места. — Мы же не так много от вас требуем. Все основное остается неизменным — герои, тема, сюжет. Речь идет всего лишь о корректировке сюжета.

Он слушает меня внимательно, потом произносит:

– Хорошо, я подумаю.

– Вот и славно, — улыбаюсь я. — Трех дней хватит?

– Хватит, — говорит он, прощается и направляется к двери.

– Я вас жду через три дня, — говорю я ему вслед. — Приходите обязательно.

Придет или нет? Крепкий орешек. В таких жутких условиях жить — и не соглашаться на правку? Мрак какой-то. Мне тут еще три дня маяться. А ему всю жизнь. Несчастные люди.

Три дня я прождал — нет его. Прошли еще два дня — так и не появился. Время истекало, завтра последний день. Если завтра утром не придет — возвращаюсь.

Утром, ровно в девять, приходит мой автор. Извиняется, что не уложился в срок.

– Вот, — говорит, — повесть. Я сделал некоторые изменения — те, что не противоречили задаче.

– Давайте!

Я почти выхватил рукопись у него из рук — оставались считанные минуты.

Листаю страницы, торопливо ищу последнюю главу — что такое? — концовка осталась та же. Или почти та же.

– Что же вы? — Поднимаю я на него недоуменный взгляд. — Мы ведь договорились!

– Меня то окончание не устраивает, — говорит он.

Я начинаю спорить. На часы уже не смотрю. Когда, наконец, вспоминаю о времени, то в ужасе вскакиваю: все, пропал, просрочил. Схватил его рукопись, чуть ли не на коленях упрашиваю изменить концовку. Он как-то неопределенно пожимает плечами, берет рукопись и уходит.

Я перемещаюсь к точке перехода и проскакиваю по Коридору Времени, еле-еле ускользнув от охраны.

Больше месяца я приходил в себя. Чувствовал себя ужасно, но вызывать медицинскую помощь не стал — лишние вопросы мне ни к чему. Что-то у меня с головой случилось, как будто туман просочился. Возникло ощущение, что я — уже не я. Месяц боролся с этим, потом вроде туман исчез, и я стал выходить на улицу. Но окружающий мир почему-то казался незнакомым. О том, что по Коридору Времени путешествовал, помнилось с трудом. Но это не огорчало меня — переполняли другие чувства.

В один из дней я вдруг ни с того ни с сего бросился на сотрудника общественного порядка, сбил его с ног и убежал. За мной погнались, но я ушел от погони. Потом опять туман плавал у меня в голове, и мне пришлось остаться дома. Но когда туман исчез, я снова вышел на улицу и, вломившись в киоск, где торговали журналами и видеокнигами, разгромил все в пух и прах. И опять скрылся от преследования.