Грехи наши тяжкие - [27]

Демобилизовался, значит, Алексей.

Приехал в деревню — возмужавший, подтянутый — с чемоданом под крокодилову кожу. А в чемодане подарки для отца и матери. Значит, подарками родителей одарил, гимнастерку свою с разными значками снял, хотел было свой старый костюм надеть, который до армии носил, — пиджак мал оказался.

Жизнь к тому времени наладилась. Дояркам платили хорошо. У Прасковьи свои сбережения были. Поехали они вместе с сыном в Туренино, зашли в раймаг, купили ему плащ, костюм — да не простой, какой-нибудь можайской фабрики, а венгерский, в клетку.

Осень. Засентябрило уже. Игнат с Прасковьей картошку в огороде копают, а Лешка разные свои значки нацепил — и «Водитель 1-го класса, и «За отличную службу», и «ГТО», — нагладился, начистился. С крыльца он видел, что отец с матерью надрываются — носят мешки. Сказал: «Да бросьте вы эту картошку! Зачем она вам?!» — и ушел на весь день.

Погулял, значит, недельку-другую, собрался и уехал на свой автозавод. Уехал, да. Автобус еще и за поворотом не скрылся — Прасковья смотрит тоскливо вслед, а Клава-соседка тут как тут:

«Проводила, Прасковьюшка?»

«Проводила». — Прасковья вздохнула и пошла от автобусной остановки домой.

Клава-соседка не отставала, шла рядом.

«Алешка-то твой каким стал, — говорила Клавка. — Вытянулся. Баки отрастил. Прямо жених».

«Небось двадцать второй год пошел!» — сказала Прасковья.

А Клавка не унимается, почесать язык ей хочется.

«Видали бабы Лешку твово в Туренино. С Зинкой-бухгалтершей в кино был. Сказывают, в бараке у нее пропадал все дни».

Прасковья встревожилась: Зинка была постарше Алексея и, по слухам, не отличалась строгим поведением. Но, слава богу, Леша уехал и в письмах своих про Зинку молчал. Прасковья решила, что про парня напрасно болтали бабы. А если что и было, то и быть тому положено: Леша, чай, не ребенок, и ему побаловаться с девками хочется, — решила она. Со временем обживется там, в столице, найдет себе городскую, благородную.

Думала так Прасковья, а сама на хитрости пускалась. То в письме сыну, будто ненароком, про Зинку обмолвится. А Лешка о Зинке этой слова ни одного не замолвил: ни в письмах, ни за столом, ни в дни редких побывок.

Пришла зима.

Дорога от станции до села недалекая. Да хотя бы и далекая, кого ныне дороги эти страшат? Бабки с клюкой и те в гости к внукам ездят. Ну, и Леша, понятно, приезжал не раз стариков проведать. С портфельчиком, с подарками — сушек горчичных связку, сухарей в подарок. Что можно узнать, выведать у него за день-другой? И поговорить-то толком некогда — все он куда-то бежит, торопится.

Только и успевала Прасковья обстирать Лешу да блинов ему испечь, как уж его след опять простыл.

Леша стеснялся материных блинов.

«Не надо, мам, — говорил он, когда Прасковья совала в портфель блины. — В столовой булочек много».

21

Прошла, значит, зима.

Весной — вот в эту пору, только отсеялись, еще картошку не сажали, в неурочное время, не в выходной и не в праздник, — вдруг объявился Леша. Чудно объявился — не с портфельчиком легким, с каким уезжал из дому, а с чемоданом дорогим.

Прасковья на ферме была. Клава видела Лешу, как он от автобусной остановки шел, — сказала. Пока Прасковья подошла, помыла доильный аппарат да пока прибежала домой — Леша уже переоделся. Чемодан его с кое-какими подарками, купленными наспех, открытый на лавке лежит; костюм городской тут же сброшен. Сын, оказывается, уже переоделся, и звонкий голос его слышен во дворе. Леша помогал Игнату, который ворота в коровнике меняет. Удивилась Прасковья: никогда раньше, в обычные свои приезды, он не возился по хозяйству.

Удивилась, но удивления своего вслух не высказала.

Но вскоре само все объяснилось.

Сели, значит, ужинать, а Леша и говорит: «Я насовсем возвратился — не выдержал». И, видя, что родители грустны, рассказал, чтоб их успокоить. Мол, я даже и не представлял себе, что это за работа такая — стоять на конвейере. Думал: все равно, где бы ни работать, лишь бы с автомобилями возиться. А оказалось, за всю зиму я ни разу никакой машины и не видел. Только знай одну и ту же гайку завинчивай. И все. Каждый день одно и то же: гайка и снова — гайка. И это не самое страшное. Самое страшное, что работа посменная: неделю работаешь днем, а другую неделю — ночью. Никакая учеба в голову не лезет. Записался в вечернюю школу, да бросил. Приходишь с ночной смены, а напарник спит. Кто спит, а кто после получки бутылку купил, к столу зовет. А третий жилец девку привел, сидят они на койке, в углу, шушукаются, ждут, пока погасят свет. Нас ведь четверо жили в комнате, и все ребята из армии, по лимиту.

«Смотрю я не себя: постирать некогда, в кино сходить некогда, за всю зиму раза три был. Да и по вас соскучился, мам. Плюнул я на все — и на работу чистую, и на московскую прописку, — и прикатил, вот!»

Вернулся — и вернулся, чего же тут поделаешь, коль работа не понравилась? Грустно, конечно, Прасковье, что не посчастливилось сыну, как другим, в городе устроиться. Грустно, но и радостно: все-таки со стариками тоже надо кому-то жить!

Возвращению Алексея рад был и Варгин. Небось не много было таких, кто после армии в колхоз обратно возвернулся. Колхоз богатый стал — для мужика всякая работа найдется. Одних этих автомашин десятка два.