Грехи детства - [3]

Меня повели в господский дом. На террасе уже собрались мой отец, графиня в платье со шлейфом, маленькая графинюшка в довольно куцей юбчонке и моя сестра (вся в слезах, как и ее подруга), затем ключница Салюся, камердинер, лакей, буфетный мальчик, повар, поваренок и целый рой горничных, швей и дворовых девушек. Я повернулся в другую сторону и увидел позади строений зеленые верхушки лип, а чуть подальше — желтовато-коричневый столб дыма, как нарочно подымавшийся над пожарищем.

Вспомнив в эту минуту слова органиста, который предрекал, что мне неизбежно прострелят башку, я пришел к выводу, что если меня когда-нибудь ждет насильственная смерть, то именно сегодня. Я поджег хлев, испортил ключ от амбара, сестра плачет, вся прислуга в полном составе стоит перед домом — что же это означает?.. И я только смотрел, с ружьем ли пришел повар, так как ему вменялось в обязанность пристреливать зайцев и смертельно больных домашних животных.

Меня подвели поближе к графине. Она окинула меня печальным взглядом, а я, заложив руки за спину (как это всегда машинально делал в присутствии отца), задрал голову кверху, потому что графиня была высокого роста.

Так мы несколько мгновений глядели друг на друга. Прислуга молчала, в воздухе пахло гарью.

— Мне кажется, пан Лесьневский, мальчик этот очень живого нрава? — мелодичным голосом проговорила графиня, обращаясь к моему отцу.

— Мерзавец!.. Поджигатель!.. Испортил мне ключ от амбара! — отрубил отец, а затем поспешно добавил: — Кланяйся в ноги графине, негодяй!.. — и легонько толкнул меня вперед.

— Собираетесь меня убить, так убивайте, а в ноги я никому кланяться не стану! — ответил я, не сводя глаз с графини, которая произвела на меня неотразимое впечатление.

— Ох!.. Иисусе!.. — ужаснулась Салюся, всплеснув руками.

— Успокойся, мой мальчик, никто тут не сделает тебе ничего дурного, — сказала графиня.

— Ну да, никто!.. Будто я не знаю, что вы прострелите мне башку… Мне ведь давно уже сулил органист! — возразил я.

— Ох!.. Иисусе!.. — во второй раз охнула ключница.

— Старость мою позорит! — воскликнул отец. — Три шкуры я бы содрал с этого лоботряса да еще бы посолил, если бы вы не взяли его под свою защиту, графиня.

Повар, стоявший в углу террасы, прикрыл рот рукой и весь побагровел, давясь от смеха. Я не утерпел и показал ему язык.

В толпе прислуги пронесся ропот удивления, а отец, схватив меня за руку, крикнул:

— Ты что, опять?.. Перед графиней показываешь язык?

— Я показал язык повару, а то он уж думал, что так и пристрелит меня, как старого буланку…

Графиня стала еще печальнее. Она откинула мне волосы со лба, глубоко заглянула в глаза и сказала отцу:

— Кто знает, пан Лесьневский, что еще выйдет из этого ребенка…

— Висельник! — коротко ответил озабоченный отец.

— Неизвестно, — возразила графиня, гладя мои взлохмаченные вихры. — Надо бы его в школу отдать, здесь он одичает. — А потом, уходя в гостиную, добавила вполголоса: — Из этого материала может получиться человек, пан Лесьневский… Только нужно его учить.

— Будет исполнено по вашей воле, графиня! — ответил отец и дал мне подзатыльник.

С террасы все ушли, но я остался, неподвижный, как камень, уставясь на дверь, за которой скрылась наша помещица. Лишь теперь я с сожалением подумал: «Отчего я не бросился к ее ногам?» — и почувствовал, как что-то сдавило мне грудь. Если бы она приказала, я бы с радостью улегся на пожарище и дал бы себя медленно изжарить на угольях догорающею хлева. Не потому, что она не велела повару ни пристрелить меня, ни побить, а потому, что у нее был такой нежный голос и печальный взор.

С этого дня я был уже менее свободен. Графиня не хотела, чтобы в огне погибли остальные постройки, отец досадовал, что не мог поквитаться со мной за сожженный хлев, а мне пора было готовиться к поступлению в школу. Учили меня поочередно органист и винокур. Говорили даже, что какие-то предметы мне будет преподавать господская гувернантка. Но, познакомившись со мной, эта дама заметила, что карманы у меня набиты камешками, ножами, дробью и пистонами, и напугалась так, что больше не пожелала меня видеть.

— Я таким бандитам уроков не даю, — сказала она моей сестре.

Однако в это время я стал уже гораздо серьезнее. Только однажды — ради опыта — хотел было удавиться. Но потом мне подвернулось какое-то другое занятие, и я не сделал себе ничего дурного.

Наконец в первых числах августа меня отвезли в школу.

Благодаря рекомендательным письмам графини экзамен я сдал вполне хорошо. Устроив меня на квартиру — со столом, репетиторством, родительским попечением и прочими удобствами — за двести злотых и пять корцев[1] провизии в год, отец повел меня покупать гимназическую форму.

Новая одежда до того мне понравилась, что я не мог достаточно налюбоваться ею за день и, тихонько встав ночью, впотьмах облачился в мундир с красным воротником и надел на голову фуражку с красным околышем, намереваясь просидеть так лишь несколько минут. Но была дождливая ночь, от дверей немножко дуло, а на мне, кроме мундира и фуражки, было только исподнее, я незаметно задремал и проспал в форме до утра.