Гречиха - [2]

С некоторой долей зависти смотрел тяжелотелый полусотник, как легко, словно белка скользило сквозь густое переплетение ветвей ловкое тело паренька.

— Отдышись, — скомандовал, когда тот взобрался. Воинская наука, она, как быстроты, так и степенности требует, и править её надо всегда. И на отдыхе и в бою время находить. Подождал, пока дыхание подростка успокоится, зависть легко кольнула. А быстро ведь.

— Доложись.

— Дядько Олекса, — жарким шепотом заговорил пацан, — как ты сказал, ходили мы с Соловьем до стана. Секреты прошли, — запнулся.

— И?

— Сворачиваются поганые.

Большим усилием воли сохранил спокойствие сотник. Быть того не может. Неужели бегут, ненавистные?!

— Точно тебе говорю, сворачиваются. И Соловей слышал. Уж он-то не ошибется.

— Я тебе докуда идти сказал, — нарочито суровея, нахмурил брови Олекса.

— Так неясно было, дяденька, а вдруг хитрость какая. А издалека Соловей хорошо разобрать не смог. Вот и подошли.

— И?

— Соловей и разобрал что к чему. Ему уж то верить можно.

Можно было верить Соловью. Так хорошо он знал и татарский, и мунгалский, и меркитский, и еще несколько басурманских языков, что толмач бы из него вышел знатный. Купцом когда-то был Соловей. Красивый был. Волосы кудрявые льняные, улыбка белозубая широкая, да и сам парень хоть куда. Певучий был. За то Соловьем и прозвали. Только понравился он как-то нойону поганому, но понимания ему не явил, нехристю. Через то всего и лишился. И имущества и красоты. Имущество сразу отобрали, а красоту долгие годы рабства утащили с собою вместе. Многие пытались сломить волю упрямого костромича. Не удалось. Помирающим нашел его на степной дороге Олекса. Последний хозяин избил строптивого раба боевой плетью из выдержанной буйволинной кожи, такая плеть, с вплетенными кусочками стали и свинца, в умелых руках такая штуковина и кожаный панцирь просечет. Руки видать у последнего владельца были умелые. Так, что нашел Олекса тогда в степи нечто полуживое с перебитым носом, выбитым глазом, сломанной левой рукой, в клочья исхлестанным телом. Сидело это нечто, привалившись спиной к каменной бабе, и пело. Да так пело, что не пожалел Олекса ни времени своего, ни припасов. Выходил певуна. И ни разу об этом не пожалел. Хоть и вытек глаз, и рука перебитая усохла, мало было таких лютых бойцов, как этот поседевший раньше времени бывший купец. На усохшую руку тяжеленную наруч укрепил и ловко ей и мечи и ножи в сторону уводил, а бывало и бил как палицей. Целой же рукой и ножом и кончаром владел гораздо. Из пращи бил на диво. Бывало крутил тяжеленное мунгалское копье с мечевидным наконечником, но в бой его брал редко, утверждая, что для работы с этим оружием две руки надобны, а одной это так, для красоты. А ещё Соловей удивительно хорошо дрался ногами. Отличный воин. Только вот петь он перестал. И улыбаться разучился. Так, что можно было верить Соловью.

Олекса задумался. Враг, конечно, потерпел поражение. Но далеко не разбит наголову. И кара за отступление велика. Но… Уже не так целеустремленно шли вперед мунгалы. Раньше, совсем не отвлекаясь на поиски провианта и фуража, тумены катились вперед, подобно лавине. Теперь же сильно замедлили своё продвижение. Как доносили видоки, бескормица в стане татарском. Уже гнилую солому с крыш находники срывают. Лошадей кормить. Да и сами уже не такие лоснящиеся, как прежде. Отощали.

А сейчас, поздней осенью, не сделав припасов, провиантом обзавестись трудно. Маркграф предусмотрительно укрыл по твердыням своих налогоплательщиков, свез туда зерно, укрыл скот. Легкой поживы нетути.

Так что может быть.

— И, дядько… Пошалили мы в стане том малость.

— Ну, то не диво. Что учинили?

— Полоняника уволокли. А на место его мунгала сунули. — Хихикнул.

— Хе. Живого?

— Не. Соловей ему под подбородком ножом махнул.

Олекса вздохнул. Звереет и звереет Соловей. И сам себя одернул. А сам добреешь ли? Война еще никого лучше не сделала.

— Полоняник кто? Здешний?

— Да не. Вроде наш. Только говорит странно и одет не по нашему.

— Ну пошли глянем на твоего приймака. Кобыла, — шепотнул наверх.

— Я, — отозвалось.

— За меня остаешься.

— Есть.

— Ой, дяденька Кобыла, простите, не заметил вас.

— Учись пока я живой.

Утречком у речки хорошо. Мягонько мелкий дождик сыплет, почти не оставляя следов на поверхности бурливой речки-болтушки, воздух чистый утренний из организма сонную хмарь и последствия разухабистой ночи вымывает. Метаболизм ускоряется, самоочищение опять же.

В такое утро хорошо сидеть пол навесом, за столом, натянув поверх походной одежды теплый армейский бушлат. Первая уже опрокинулась внутрь, покрыв хрупкой изморозью пищевод и ты разгоняешь ледяные узоры внутри себя пышущим жаром борща. И горячее варево объединившись с аква витой, гонит кровь по жилам. И мир открывает тебе новые краски. А рядом на печи, в здоровенной, почерневшей от времени и постоянного жара чугунной сковороде, шквырчит уложенная кольцами домашняя колбаса. Под неё пойдет вторая. И сделать надо перерыв. Недолгий. Потому, что третью надо посвятить шашлыку, чьи тяжелые ломти томятся до времени в маринаде, дожидаясь, когда перегорят угли