Гребень Клеопатры - [23]

Сначала я ничего не понял. Когда гости пришли и расселись в гостиной, она увела меня в прихожую, закрыла дверь и сказала, чтобы я оставался там и был воздухом: «Это очень важно, понимаешь? Мы не сможем дышать без дополнительной порции воздуха, когда нас так много».

Фредерик сделал глоток кофе. Рука у него задрожала, и горячий кофе пролился ему на пальцы. Но он, казалось, ничего не заметил.

— Я сидел в прихожей два часа и был воздухом. И что самое ужасное, делал это с радостью. Иногда мама выходила ко мне и говорила: «Браво, Фредерик!» Она смотрела на меня одобрительно и шептала: «Теперь тебе нужно сконцентрироваться, потому что сейчас я буду петь. Ты же знаешь, мне понадобится больше воздуха». Вскоре я услышал, как она села за рояль и начала играть.

Я пытался задержать воздух, чтобы маме было легче петь, и как раз в этот момент домой вернулся папа. «Что ты делаешь?» — спросил он. «Я — воздух! Я работаю, чтобы маме с гостями было чем дышать», — объяснил я. И тут он начал хохотать. Он редко смеялся, мой отец, но в тот день просто не мог остановиться. Он смеялся так громко, что мама прекратила играть и вышла в прихожую. Она терпеть не могла, когда ее прерывали, но, увидев лицо папы, смягчилась. «Воздух, — задыхался от смеха папа. — Он изображал воздух! Какая ты сообразительная, Мишель!» Он подошел к ней и поцеловал ее прямо на глазах у гостей, а потом заявил: «Теперь вам будет о чем посплетничать!» Сам я порядком испугался, так как знал, что мама не любит обниматься. Но она сделала вид, будто ничего не произошло. Самое ужасное… самое ужасное случилось потом, когда она вернулась в гостиную и все рассказала. Она разыграла целый спектакль и выставила меня круглым идиотом. Как они хохотали! Все эти женщины, которые не осмеливались смеяться над моей мамой, теперь могли вдоволь поиздеваться надо мной. Я понял, что меня обманули, но всю жестокость этого оценил лишь много лет спустя. Странно, но так оно и есть. Больнее всего бывает, когда ты не понимаешь причину боли. Словно мозг впитывает ее и хранит до того момента, когда мы будем способны ее осознать. И это промедление намного ужаснее мгновенной боли, потому что яд успевает распространиться по всему телу.

Мари показалось, что Фредерик рассказал больше, чем хотел. Она вспомнила, что он как-то раз обмолвился про свое тяжелое детство, но добавил, что ему не нужны ни сочувствие друзей, ни профессиональный психолог, чтобы смириться с тем, что он был третьим лишним в счастливом союзе своих родителей. Мари была полностью с этим согласна и тоже не спешила распространяться о своем детстве. Но сейчас, когда Анна призналась, как трудно ей приходится с дочерью, было вполне логично услышать историю Фредерика. Не любить своего собственного ребенка — разве такое возможно? Да будь у нее дитя, она задушила бы его любовью!

— Прости меня, Анна, — сказал Фредерик чуть погодя. — Сижу тут и жалуюсь на своих родителей, а тебе нужна помощь. Я хотел сказать только, что иногда любая реакция родителей лучше, чем равнодушие. Я предпочел бы злость, агрессию, что угодно, только не это. Но что поделать, такова жизнь. Вы придумали, как помочь Эльсе?

Анна доела булочку с черникой, рассеянно потянулась за бутербродом Фредерика и откусила кусочек. Никто не обратил на это внимания. Фредерик только недоуменно посмотрел на отметины от зубов, оставленные на бутерброде, и снова погрузился в свои мысли. За стеной раздавался голос Юханны — она болтала с постоянными посетителями. Бэла похвалила черный кофе, а Готфрид сказал, что меренги «нежные, как крылья ангела». Юханна что-то ответила и рассмеялась звонким заливистым смехом.

С тех пор как Эльса Карлстен нанесла им визит, они все усердно работали, чтобы помочь ей. Фредерик изучал законы, Мари звонила в разные женские организации, подыскивая для Эльсы временное убежище. Собираясь вместе, они обсуждали полученную информацию, стараясь не вспоминать о просьбе Эльсы. Казалось невероятным, что такой разговор вообще был. Никому не хотелось думать об убийстве.

Мари больше не заговаривала с Дэвидом об этом деле. Его странная реакция на просьбу Эльсы повергла ее в шок. Ей не хотелось вспоминать ни о том, что он сказал, ни о том, какой холод при этом стоял в его глазах. Мари вся заледенела в его объятиях. Нет, так больше продолжаться не может.

— А как дела у твоего отца, Анна? — спросила она, решив сменить тему.

Анна вздохнула.

— Ему становится хуже с каждым днем. А врачам и чиновникам хоть бы хны. Они просто не знают, что делать с такими, как папа. Он пока остается дома, но каждый день вызывает «скорую», потому что его мучают боли в груди. Считается, что он не настолько болен, чтобы положить его в больницу, но и недостаточно здоров, чтобы обходиться без медицинской помощи. Сам о себе он позаботиться не в состоянии. Работники социальной службы заходят к нему изредка, но папе, разумеется, от этого не легче. Мама говорит, что, когда они разговаривают по телефону, он кажется бодрым, но сама-то она в Португалии. А у моей сестрички столько дел, что она никак не может найти время его навестить. Она, видите ли, должна заботиться о лошадях. И мама ее полностью поддерживает. Другое дело я. «Ты же живешь так близко!» и «У тебя столько свободного времени!».