Гражданская поэзия Франции - [34]

Осталась истина. Пускай она слепа.

   Я и слепую принимаю.

Осталась горькая, но гордая тропа —

   По крайней мере хоть прямая.

ГЛУПОСТЬ ВОЙНЫ

Работница без глаз, дурашливая пряха,

Качает колыбель для тлена и для праха,

Ведет она полки, ведет за трупом труп

И, опьяненная безумным воем труб

И кровью сытая, потом с похмелья вянет,

Но человечество к своей попойке тянет,

Нагнав ораву туч и накликая ночь,

Все звезды, всех богов она сшибает прочь

И вновь безумствует на черных пепелищах,

В пороховом дыму, в тяжелых сапожищах, —

Распространеньем зла, как прежде, занята,

Убьет животное, но сделает скота,

И может лишь одно придумать бестолково:

Снять императора, чтоб возвести другого.

* * *

Проходит пленница. Она в крови. Она

Неведомо в каких делах уличена.

Ее бранят, клянут, пинают, как скотину.

Ткет ненависть вокруг несчастной паутину.

Что сделала она? Обыскивайте тьму,

Обшарьте весь Париж в пожарах и в дыму.

Ответа не найдешь и у самой несчастной.

Понятие вины для разума неясно.

Глухим советчиком был голод, только он.

Что голод подсказал — голодному закон.

Он душу темную для преступленья будит,

К наклонной плоскости спешить ее принудит.

Заговорит инстинкт, и темная душа

Сквозь вихорь роковой летит, едва дыша.

Гражданская война, как только в город входит,

На каждой площади дремучий лес возводит.

В простых словах: «Я нищ, а у других все есть,

Мне нечего надеть, мне нечего поесть» —

Причина многих зол и многих бед причина,

Нет повода верней, чтоб унесла пучина.

Она бредет среди безжалостной толпы.

Ударили в глаза карателям снопы

Их ослепительной победы и расправы.

Версальцы празднуют сегодня пир кровавый.

Там раздается смех. Там дети всей гурьбой

Бегут за пленницей, кричат наперебой.

Она не задрожит, не слышит брани грубой.

Ей складка горькая кривит сухие губы,

Ужасные глаза не видят ничего,

И солнце для нее уныло и мертво.

А женщины меж тем, гулявшие в аллее,

Белея шляпками и розами алея,

К своим любовникам прильнувшие сейчас,

Взмахнули ручками и, красотой кичась,

Сбегаются. Ага! Ты поймана, чертовка!

И зонтик шелковый уже направлен ловко,

И каждая из них играет в палача

И рану пленнице наносит хохоча.

Я с пленницей делю и срам ее и муки.

Волчицу бешено приканчивают суки.

1871

* * *

Рассказ той женщины был краток: — Я бежала,

Но дочь заплакала, и крепче я прижала

Ее к груди: боюсь, услышат детский крик.

У восьмимесячной и голос не велик

И силы, кажется, не больше, чем у мухи…

Я поцелуем рот закрыла ей. Но в муке

Хрипела девочка, царапала, рвала

Мне грудь ручонками, а грудь пуста была.

Всю ночь мы мучились. Ей стало тяжелее.

Мы сели у ворот, потом ушли в аллею.

А в городе — войска, стрельба, куда ни глянь.

Смерть мужа моего искала. В эту рань

Притихла девочка. Потом совсем охрипла.

И занялась заря. И девочка погибла.

Я лобик тронула — он холоден, как лед.

Мне стало все равно — пускай хоть враг убьет.

И выбежала вон из парка как шальная.

Бегу из города, куда, сама не знаю.

Вокруг прохожие… И на поле пустом,

У бедного плетня, под молодым кустом,

Могилу вырыла и схоронила дочку,

Чтоб хорошо спалось в могиле ангелочку.

Кто выкормил дитя, тот и земле предал.

Стоявший рядом муж внезапно зарыдал.

1871

* * *

За баррикадами, на улице пустой,

Омытой кровью жертв, и грешной, и святой,

Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.

— Ты тоже коммунар? — Да, сударь, не последний!

— Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел.

Жди, очередь дойдет! — И мальчуган смотрел

На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.

Внезапно он сказал, отваги не утратив:

— Позвольте матери часы мне отнести!

— Сбежишь? — Нет, возвращусь! — Ага, как ни верти,

Ты струсил, оголец! Где дом твой? — У фонтана. —

И возвратиться он поклялся капитану.

— Ну, живо, черт с тобой! Уловка не тонка!

Расхохотался взвод над бегством паренька.

С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.

Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный

Предстал им, гордости суровой не тая,

Сам подошел к стене и крикнул: — Вот и я!

И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.

Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,

Смешал добро со злом, с героем подлеца.

Что двинуло тебя сражаться до конца?

Невинная душа была душой прекрасной.

Два шага сделал ты над бездною ужасной:

Шаг к матери один и на расстрел второй.

Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.

К ответственности звать тебя никто не вправе.

Но утренним лучам, ребяческой забаве,

Всей жизни будущей, свободе и весне

Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.

И слава вечная тебя поцеловала.

Когда-то в Греции поклонники, бывало,

На меди резали героев имена

И прославляли их земные племена.

Парижский сорванец, и ты из той породы!

И там, где синие под солнцем блещут воды,

Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин.

И дева юная, свой опустив кувшин

И мощных буйволов забыв у водопоя,

Смущенно издали следила б за тобою.

1871

РАССТРЕЛЯННЫЕ

Свершилось. Всюду смерть. Не надо жалких фраз.

К проклятой той стене придем в последний раз.

Все вихрем сметено. Запомним эту дату.

Воскликнул человек: — Прощай, мой брат! — солдату.

Сказала женщина: — Мой муж убит, а мне,

Виновен он иль нет, осталось встать к стене.

Раз мы делили с ним всю жизнь нужду и горе,

Раз муж товарищем мне был, то я не спорю.