Гражданская поэзия Франции - [21]

И предков, и фланель домашнего леченья,

И старческий покой невольно оскорблю,

И ревматизм в костях, и верность королю.

Что делать! Вопреки всем королевским слугам,

Я верноподданным не одержим недугом.

Не верен королям, я правде тем верней.

И Марк Аврелий знал: ошибка прошлых дней

Открытого пути не преградит сегодня,

Чтоб мыслить, и судить, и действовать свободней.

Я атом крохотный, но действую, как он.

Уж двадцать лет, маркиз, я чту один закон

И человечеству служу в дознаньях важных

И в поисках добра. Жизнь — это суд присяжных.

На тяжбу вызваны все слабые земли.

Во всех стихах моих и в прозе вы прочли

Отверженных существ прошенья исковые,

Им не впервой клонить перед судами выи.

Я защищал шута и гаера во мгле,

С любым отверженным, с Марьон и Трибуле,

С лакеем, с каторжником, с падшей встал я рядом,

Губами припадал к душе, убитой ядом,

Как будто повторял смешной обряд детей

Над мертвой бабочкой, добычей их сетей.

И, в ноги кланяясь приговоренным к смерти,

Я об одном просил — о вечном милосердьи.

Я многих раздражал, но где-то там, внизу,

Я знал признательность за каждую слезу.

Витая в облаках, я слышал в час вечерний,

Что за меня раек в рукоплесканьях черни.

Я женщин и детей провозглашал права,

Я просвещал мужчин, я знал, что жизнь жива.

Кричал: дать грамоту, дать буквари, дать волю,

Я каторгу хотел учить в народной школе.

Преступник предо мной свидетелем стоял.

Я видел, что векам грядущим воссиял

Парижский ясный лик, не римская тиара.

Свободен разум наш, он торжествует яро,

Лишь сердце в кандалах. И я пытался вновь

Снять кандалы с сердец, освободить любовь.

Я с Гревской площадью дрался на поединке.

Как в древности Геракл, не пожалев дубинки.

Вот я каков! Всегда в пути, всегда в строю,

Могу погибнуть, пасть иль победить в бою.

Еще одно, маркиз! Есть соль в беседе всякой.

Отступничество? Что ж? Ведь и оно двояко:

Прийти к язычникам иль в секту христиан.

Ведь заблуждение согнет учтиво стан

И, подбоченясь, к вам в час расставанья выйдет.

А правда кроткая жестоко ненавидит

Того, кто, золотом и пурпуром влеком,

Готов продать ее, прельщенный кошельком.

Там — действует болтун, здесь — кличет эвменида.

Так не досадуйте на тень Эпименида.

Не хочет прошлое уйти. Оно опять

Вернулось, мнет, глушит, берет за пядью пядь,

И когти черные вонзает людям в души,

И раздувает вновь свой пламенник потухший,

Кричит, что ночь близка, вопит: «На казнь! Долой!»,

Кромсает, буйствует, кусает пастью злой,

А Будущее вновь шепнет: «Прощай, приятель!»

У каждого Вчера есть на земле предатель,

Зовется Завтра он. Май страшен для зимы,

И мотылек уйдет из гусеничной тьмы.

Фальстаф, остепенясь, изменит прощелыгам.

Изношенный башмак несносным станет игом.

У ненависти есть изменница — любовь.

Когда она огнем заполыхает вновь,

На волю вырвавшись из мертвенных узилищ, —

Рассвета никаким ненастьем не осилишь!

Волк — старый феодал — чуть-чуть на вас похож:

Ведь кельтам изменил любой француз. Ну что ж!

Обнимемся, маркиз! Вы гневались напрасно!

6

От сердца я сказал и повторю всечасно:

Я тот, каким я был. Во мне все та же есть

Былая искренность, и прямота, и честь.

Подобно Иову, я трепещу от бури,

Но только правды жду и света от лазури.

Я тот же человек, что был вчера дитя.

День для меня пришел, и разум, возлетя,

К простору ринулся, к работе призывая.

Сменился кругозор, но не душа живая, —

Ничто во мне самом, но все вокруг меня.

Узнав историю и верность ей храня,

Я ощутил закон, что в смене поколений

Дает им одолеть несчетные ступени.

Увидел прежний взгляд другие небеса.

Но в чем моя вина, что тех небес краса

Огромней и синей, чем потолок Версаля?

Но в чем моя вина, что сердце потрясали

Мне крики грозные: «Свобода!» В чем вина,

Что новая заря глазам моим ясна?

Тем хуже! Спорьте же с торжественным рассветом!

Ошибка только в нем, а не во взгляде этом.

Вы спросите: куда? Не знаю, но иду

И на прямом пути плохого я не жду.

День впереди меня, ночь позади немая.

С меня достаточно, и я барьер ломаю.

Я вижу — в этом все, я верю — в этом суть.

Но я о будущем не хлопочу отнюдь.

Исчадья прошлого, бойцы во имя мрака

Преследуют меня. Я не считал, однако,

Их переменчивых и обнаглевших смут.

Пусть Лонгвуд и Гориц свидетельствуют тут,

Что я не оскорблял изгнанья тяжким словом.

Несчастье это — ночь. В ее краю суровом

Несчастный человек свой звездный свет обрел.

Владыкам сверженным знаком тот ореол.

Всю жизнь я знал о том, — лишь вечер задымится,

Склонялся у могил и плакал пред темницей.

Любого, кто в тоске, я утешал всегда, —

И голос гробовой мне отвечает: «Да!»

И матушка моя об этом знает. Чую,

Что, исполняя долг, ее не огорчу я.

Почиющей в земле всю правду я открыл.

Да, у живых людей есть легкий очерк крыл.

Любить! Служить! Помочь! Бороться! Ведать горе!

Смотри же, матушка, — да, я стою на взгорье,

И призраки отверг, и зорок стал, — и пусть

Превратность жребия, опасность, горе, грусть!..

Да, я на все готов и тороплю явленье

Иного, лучшего, чем наше, поколенья,

Но, будучи разбит в бою иль победив,

Я перед будущим, пред юностью правдив,

И мой огонь и страсть — все те же, вырастая, —

Ты видишь все во мне, покойница святая!

О, что бы впереди ни встретило бойца,

Велела совесть мне не опускать лица,

Она ведет меня светло и неизменно, —