Гражданская поэзия Франции - [18]

На ложе нищенском у гробовой ступени.

Избыточен твой сад, создатель наш, увы!

Земля полна плодов, и злаков, и травы;

Где лес кончается, там зеленеет поле.

Меж тем, как все живет по милосердной воле,

И муха кормится на ветке бузины,

И путник горстью пьет из чистой быстрины,

И дарит кладбище стервятникам их ужин,

Меж тем как каждый зверь живой природе нужен,

И здравствуют шакал, и тигр, и василиск, —

Погибнет человек! Предъявим общий иск!

Голодной смертью строй общественный затронут.

Вот сирота, господь! Он в саван запеленут.

Он голоден. Птенец глядит в ночную тьму.

Раз колыбели нет, свей хоть гнездо ему!

1840

ВНУТРИ ДОМА

Они разъярены, глаза у них горят.

Гадюка-ненависть шипит и точит яд,

Свивается в кольцо и шарит в их лачуге.

Их маленькая дочь дрожит в слезах, в испуге.

Муж и жена орут — им не до детских слез.

«Откуда ты?» — «Молчать!» — «Откуда черт принес?

Бездельник, погоди, издохнешь на соломе!» —

«Сама, как барыня, лентяйничаешь в доме!» —

«Ты в кабаке гулял?» — «Любовник твой ушел?» —

«Ребенка пожалей, он голоден и гол!» —

«А ты для дочери и рук не замарала!» —

«Где пропадал весь день?» — «Сама ты где шныряла?» —

«Ступай назад в кабак!» — «Пляши среди тряпья!

Безбожницей растет и доченька твоя!» —

«Из-за тебя и мать лежит в земле, старуха!

Кровь на тебе, бандит!» — «Срам на тебе, ты шлюха!»

А между тем закат жилье позолотил,

Окно и низкий свод нежданно осветил,

Но гнусная чета двойной марает грязью

Уродливость души и тела безобразье,

Все язвы заголив без страха и стыда,

И все вокруг нее — унынье и нужда.

Висит на скошенном окошке занавеска.

А грязное стекло полно такого блеска,

Что в этот миг — в мечтах неведомо о чем

Прохожий ослеплен сверкающим лучом.

1841

СТАТУЯ

Катилась римская империя во мглу.

Погибший Карфаген сквозь пламя и золу

   Желал и ей расплаты срочной.

Все, что в ней славилось, разбилось в пыль и прах.

Кончался мощный мир в полуночных пирах,

   Еще надменный и порочный.

Он был богат и пуст, и тщетно попирал

Своих бесчисленных рабов. Он умирал,

   Не слыша собственного стона.

Вино, да золото, да кровь в конце концов,

Да евнухи взамен державных мудрецов,

   Да Тигеллин взамен Катона.[11]

То было зрелищем не для людских очей.

Отшельники пещер в глубокой тьме ночей

   О нем раздумывали глухо.

В теченье трех веков господствовала тьма.

Народы слышали, что катятся грома

   Над трижды проклятой разрухой.

Лень, Роскошь, Оргия, и Ненависть, и Спесь,

И Скупость, и Разврат изнемогали здесь,

   Вытьем вселенную наполнив.

Ударила гроза во мглу их сонных век,

И на мечах семи архангелов навек

   Остался слабый отблеск молний.

А Ювенал — поэт безумных этих дней —

Стал ныне статуей, сверкает соль на ней.

   Он страж полуночного храма.

К подножью голому не ластится трава.

И в сумрачных глазах читаем мы слова:

   — Я слишком много видел срама.

1843

НАПИСАНО НА ЭКЗЕМПЛЯРЕ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ»

Однажды человек мне пересек дорогу.

Он был закутан в плащ, как в консульскую тогу,

И странно черен был под звездами плеяд.

Остановясь, вперил в меня запавший взгляд,

Горящий пламенем и словно одичалый,

И молвил: «Я стоял как горный кряж сначала

И заслонил собой безмерный кругозор,

Потом разбил тюрьму и сделал зрячим взор,

Прошел одну ступень по лестнице явлений,

И мощным дубом стал для гимнов и молений,

И шелестом листвы будил ночную синь,

Потом в обличье льва среди нагих пустынь

Рычаньем оглашал полуночные дали,

Теперь я человек. Мне имя Данта дали».

1843

НАПИСАНО В 1846 ГОДУ

«…Я видел вас, милостивый государь, ребенком у вашей почтенной матушки, и мы с вами, кажется, почти родственники. Я рукоплескал вашим первым одам, „Вендее“, „Людовику Семнадцатому“… После 1827 года, в своей оде под названием „К Колонне“, вы отбросили святые убеждения, отвергли легитимизм; либеральная партия рукоплескала вашему отступничеству. Я вздыхал об этом… Сегодня, милостивый государь, вы пребываете в чистейшей демагогии, в полнейшем якобинстве. Ваша анархическая речь о делах в Галисии достойна скорее подмостков Конвента, нежели трибуны Палаты пэров. Вы чуть что не пели карманьолу… Вы гибнете, уверяю вас. К чему же вы стремитесь? Что вы сделали после прекрасных дней своего монархистского отрочества? Куда вы идете?..»

(Маркиз де К. д’Э. Письмо к Виктору Гюго. Париж 1846.)

1

Я помню вас, маркиз, — вы часто к нам являлись,

Болтали с матушкой, со мною забавлялись,

Грамматике уча и сласти мне даря,

Как старший родственник, внимательный не зря.

Вы были взрослым, я — ребенком. На колени

Сажали вы меня и после восхвалений

Во славу Кобленца[12] и королей вели

Беседы о борьбе разбуженной земли,

О волчьей ярости, об якобинской своре.

Я сласти пожирал при этом разговоре

И вашим россказням тем более внимал,

Что сам был роялист, к тому же слишком мал.

Еще совсем дитя, я создан был для роста.

Когда мечтательно, доверчиво и просто,

Раскрыв на мир глаза и требуя любви,

Я первые стихи вам лепетал свои,

Вы их сочли, маркиз, нелепою опиской, —

Недаром Грации знакомы с вами близко, —

Но восклицали: «Что ж! Поэтик родился!» —

И помню свято я, как мать зарделась вся.

Мне помнится, каким она живым приветом

Встречала утром вас. Где день, сиявший светом,

Где милый смех ее, где голос дорогой?