Гражданская поэзия Франции - [17]

Их не помнит никто, а толпа, что вчера,

Повстречав их на площади, выла «ура».

Если кто-нибудь те имена произносит,

«Ты о ком говоришь?» — удивленная, спросит.

Мы забыли тебя. Твоя слава прошла.

Есть у нас пошумней и крупнее дела,

Но ни песен, ни дружбы былой, ни почтенья

Для твоей затерявшейся в памяти тени.

По складам буржуа твое имя прочтет.

Твой Мемнон онемел.[10] Солнце не рассветет.

Мы недавно кричали: «О слава! О греки!

О Афины!» — Мы лили чернильные реки

В честь героя Канариса, в честь божества.

Опускается занавес, — ладно! Едва

Отпылало для нас твое славное дело,

Имя стерлось, другое умом завладело.

Нет ни греков-героев, ни лавров для них.

Мы нашли на востоке героев иных.

Не послужит тебе ежедневно хвалами

Стоязыких газет бестолковое пламя.

Ведь циклопу печати который уж раз

Одиссей выжигает единственный глаз.

Просыпалась печать, что ни утро, бывало,

И крушила все то, что вчера создавала,

Вновь державной десницей ковала успех,

Справедливому делу — железный доспех.

Мы забыли!

          Но это тебя не коснулось.

Снова даль пред тобою, моряк, развернулась.

У тебя есть корабль и ночная звезда,

Есть и ветер, попутный и добрый всегда,

Есть надежда на случай и на приключенье,

Да к далеким путям молодое влеченье,

К вечной смене причалов, событий и мест,

Есть веселый отъезд и веселый приезд,

Чувство гордой свободы и жизни тревожной.

Так на парусном бриге с оснасткой надежной

Ты узнаешь излучины синих дорог.

И пускай же в какой-то негаданный срок

Океан, разгрызающий скалы и стены,

Убаюкает бриг белой кипенью пены,

И пускай ураган, накликающий тьму,

Взмахом молнийных крыльев ударит в корму!

У тебя остаются и небо и море,

Молодые орлы, что парят на просторе,

Беззакатное солнце на весь круглый год,

Беспредельные дали, родной небосвод.

Остается язык, несказанно певучий,

Ныне влившийся в хор итальянских созвучий, —

Адриатики вечно живой водоем,

Где Гомер или Данте поют о своем.

Остается сокровище также иное,

Боевой ятаган, да ружье нарезное,

Да штаны из холста, да еще тебе дан

Красный бархатный, золотом шитый кафтан.

Мчится бриг, рассекает он пенную влагу,

Гордый близостью к славному архипелагу.

Остается тебе, удивительный грек,

Разгадать за туманами мраморный брег

Иль тропинку, что жмется к прибрежным откосам,

Да крестьянку, лениво бредущую с возом,

Погоняя прутом своих кротких быков,

Словно вышла она из далеких веков,

Дочь Гомера, дитя великанов, богиня,

Что изваяна на барельефах в Эгине.

Октябрь 1832

* * *

Скупая, чахлая, иссохшая земля,

Где люди трудятся, сердец не веселя,

Чтоб получить в обмен на кротость и упорство

Горсть зерен иль муки для их лепешки черствой;

Навеки заперты среди бесплодных нив

Большие города, что, руки заломив,

Ждут милосердия и мира, жаждут веры;

Там нищий и богач надменны выше меры;

Там ненависть в сердцах; и смерть, слепая тварь,

Казнит невинного и лучшего, как встарь;

А там снега вершин, за маревом туманным,

Где стыд и правота живут в ладу с карманом;

Любая из страстей рождает столько бед;

И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;

Там — засуха и зной, тут — северная вьюга;

Там океаны рвут добычу друг у друга,

Полны дрожащих мачт, обрушенных во тьму;

Материки гудят, тревожатся в дыму,

И с чадным факелом рычит война повсюду,

И, сёла превратив в пылающую груду,

Народы к гибели стремятся чередой… —

И это на небе становится звездой!

1840

ЧТО Я ВИДЕЛ В ТОТ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ

Когда я дверь толкнул, лачуга задрожала.

Детишки плакали. Их мать мертва лежала.

Все устрашало взгляд в жилище мрачном том:

Простерта мертвая на топчане пустом.

Ни лампы, ни свечи. Убогий угол темен.

Сквозь дыры в потолке торчат пучки соломин.

Ребята сгорбились, молчат, как старики.

Как предрассветный луч, как сквозь туман реки,

Лицо покойницы блестит улыбкой странной.

И старший, лет шести, промолвил: «Ах, как рано

Ушла она от нас, как стало нам темно».

Здесь преступление сейчас совершено.

Я вижу, вот оно! Под солнцем дня лучистым

Та женщина была созданьем кротким, чистым.

Всевышний, знающий глубины наших душ,

Ей счастье обещал. Был у нее и муж,

Рабочий молодой. Без горечи, без злобы

Шли по земле они, дружили честно оба.

Сначала был убит холерой муж. Вдова,

Мать четырех детей, от горя чуть жива,

За труд мужской взялась неутомимо, скромно,

Самостоятельно, упорно, экономно.

Постель без одеял, лачуга без огня.

Нигде не жалуясь, достоинство храня,

Мать штопает старье, плетет рогожу, вяжет,

Не разогнет спины, до света спать не ляжет,

Чтоб накормить ребят, — куда там подремать!..

Однажды к ним войдут, — прикончил голод мать.

О да, кусты полны малиновок поющих.

Грохочут кузницы от молотов кующих.

Ждут маски на балу, чтоб кто-то их искал.

Есть нежный поцелуй, и волчий есть оскал.

Всё на земле живет. Барыш купцом подсчитан.

Кареты катятся. Смех — вот опять звучит он.

Жрут землю поезда. Нарядный пароход

Гудит над зеркалом морских соленых вод.

И среди общего движения и света

Скончалась в хижине страдалица вот эта.

 Встал голод, как вампир, и взвыл, ожесточась,

И скрытно к ней вошел и в полуночный час

Сдавил ее гортань. Он был жесток, но чуток.

Да, голод это взгляд бульварных проституток, —

Дубинка и кастет грабителя, — рука

Ребенка, что крадет бутылку молока, —

Бред лихорадочный, — предсмертное хрипенье