Гражданская поэзия Франции - [11]

И сразу в мстителя преобразится друг.

Машина, смертные, в работе человечьей —

Есть богатырь Геракл, боец широкоплечий,

Геракл, на высях гор и в глубине лесов

Разящий подлых змей и кровожадных львов,

Друг, осушающий туман болот прибрежных

И укрощающий волненье рек мятежных.

С дубинкою в руках, с колчаном за спиной

Он облегчает нам тяжелый труд земной.

Но этот же Геракл оглох от пенья фурий,

По всей Фессалии прошел он дикой бурей.

Шла кровь из мощных жил, раздувшихся на лбу.

С природой-матерью он затевал борьбу.

Напрягши мускулы, согнувши бычью выю,

Он за волосы влек громады вековые,

Расшатывал дубы и сосны корчевал.

И сына милого Геракл не узнавал,

Схватил он мальчика ручищею железной;

Страх, жалобы и плач — все было бесполезно.

Ребенка трижды он взметнул над головой

И в пропасть черную швырнул подарок свой!

1842

ПРОГРЕСС

Какая надобность в картинах, что широко

    История рисует нам?

В чем смысл ее страниц, крутых ее уроков,

    Навеки памятных сынам,

Когда воскрешены все крайности, все беды,

    Все заблуждения времен

И путь, которым шли на гибель наши деды,

    Так рабски нами повторен?

О жалкие глупцы! Июльский день был ярок.

    И, увенчав чело листвой,

Мы пели, полные воспоминаний ярых,

    Мотив свободы огневой.

Ее священный хмель звучал в раскатах хора,

    Но мы не знали, что таит

Вторая встреча с ней. Не знали мы, как скоро

     За все расплата предстоит.

Нам снился светлый день, безоблачно прозрачный,

     Густая летняя лазурь.

А время хмурилось, оно дышало мрачно

     Дыханием грядущих бурь.

История отцов нам заново предстала, —

     Кровь жертвенная потекла.

Дрожали матери. Всю ночь свинцом хлестало.

     Тревога грозная росла.

Мы увидали все: и пошлость, и распутство,

     И низменнейшую корысть,

И грязь предательства, и грубое искусство

     Любому горло перегрызть,

И мщенье черное, и подлое бесчестье,

     И усмиренье мятежа,

И штык, пронзивший мать, пронзивший с нею вместе

    Дитя, прильнувшее дрожа.

И поднялась тогда над веком вероломным

    Злодейства прежнего рука

Как доказательство, что мир в пути огромном

    Не сдвинулся на полвершка.

БЕДЛАМ

Свирепое море гудит в непогоду

И, голову тяжко подняв к небосводу,

То падает, то, накалясь добела,

Бросает на скалы людские тела.

Пожар завывает грозней и жесточе,

Когда в безнадежности пасмурной ночи

Он топчет, как дикий табун, города.

Но злые стихии — огонь и вода,

В их похоти грубой, с их яростью краткой, —

Ничто по сравненью с иной лихорадкой.

Она леденит наше сердце навек.

Смотрите: душевнобольной человек —

Лишь тень человека — томится годами

Под мрачными сводами в страшном Бедламе.

Плачевное зрелище! Вот он бредет,

Низвергнутый в дикую тьму идиот,

До пояса голый, согбенный тупица,

Бредет он, шатаясь, боясь оступиться,

С опущенным взглядом, с бескостной спиной,

С руками, повисшими мертвой лозой,

С глазами, что смотрят бессмысленно тускло.

И рот, и глаза, и любой его мускул,

И низкий, изрытый морщинами лоб —

Все, кажется, быть стариковским могло б.

Он молод годами. Но, взявши за горло,

Безумье к земле человека приперло.

И черепом лысым увенчан скелет.

И мнится: бедняге под семьдесят лет.

Машина оглохшей души бесполезна,

Но все-таки вертится в сцепке железной.

И днем его небо окутано тьмой,

И летом он темен и мрачен зимой,

Уснет, и во сне ничего не приснится,

И, дня не заметив, откроет ресницы,

Живет он, бесчувственный к бою часов,

Он брошен во Время, как в чащу лесов.

Слюна набегает, пузырится пеной.

Он никнет на ложе свое постепенно.

Навеки вокруг темнота, тишина.

Когда же он ляжет для вечного сна

И в землю вернется, не вызвав участья, —

Материя вновь распадется на части.

Смотрите: другой за решеткой не спит,

Постель его смята. Он скачет, вопит.

Молчания нет в одиночной палате.

Он роет солому и рвет свое платье,

Как будто в ожогах вся кожа его.

Глядит, и белки стекленеют мертво,

Зубами скрипит, кулаком потрясает,

Кровавая оргия в нем воскресает…

Не будь он в цепях, — берегитесь тогда!

Попасться в могучие лапы — беда.

Двойная дана сумасшедшему сила!

Дай только ей волю, — рвала бы, крушила

Могильные плиты в столетней пыли,

Прошла бы по дальным дорогам земли,

Неслась бы в горах грохотаньем обвала,

Овраги бы рыла, дубы корчевала.

И вот он простерт на земле, и, хоть плачь,

Бессилен и наг этот дикий силач.

И вертит его колесо вихревое,

Сверкая нагими ножами и воя.

Парит разрушенье над бешеным лбом,

Как в небе стервятник парит голубом.

И только рычанье да смех беспричинный

Внезапно, как молнии, спорят с пучиной.

И если он крикнет, то здесь глубина

Нечленораздельного, страшного сна:

Горячка справляет победу лихую,

Сквозь бедную глотку трубя и ликуя.

А смерть не добила страдальца еще

И сзади стоит и трясет за плечо.

Вот так и стоишь пред столбами Геракла:

Отвага слабеет, и воля иссякла,

Но наглухо вбиты, не дрогнут столбы.

И снова о них расшибаются лбы.

Загадка для всех мудрецов это зданье.

Здесь гибель назначила многим свиданье:

Тот явится после утраты души,

Внезапно лишенный покоя в глуши,

Другой — заглядевшийся слишком упорно

В сознанье бездонное, в ад его черный.

И грязный преступник и честный герой

Подвержены общей болезни порой.

Любого гнетет одинаковой властью

Проклятый недуг, роковое несчастье.