Граждане Рима - [5]

Распятие мальчика и самоубийство его матери — все это было настолько страшно, что Марк поначалу даже не мог понять причины своего ужаса: ведь он, разумеется, слышал о подобных вещах и раньше. Постепенно он понял, что испуган потому, что отец намеренно хотел испугать его. Он не просто собирался пощекотать Марку нервы, он хотел, чтобы эта история неизгладимо запечатлелась в нем, чтобы все утешения оказались перед ней бессильны, и так оно и случилось. Несколько ближайших ночей подряд, лежа без сна, Марк решил, что отец хотел внушить ему не только страх, но и чувство вины, и не только вины, но и гнева. Но он не понимал, что такого сделал отцу, чтобы тот хотел внушить ему подобные чувства. Но другая часть истории была еще хуже, потому что она обрывалась и имела какое-то отношение к нему. Вскоре Марк стал все более и более пристально приглядываться ко всякой своей мысли, выискивая в ней что-либо ненормальное или неестественное. Он старался не спать по ночам, потому что боялся своих снов. Сны казались реальностью, но не были ею, и Марк убедился, что они очень близки к безумию.

Он все еще помнил ссору родителей по этому поводу: его мать, Клодия, неожиданно швырнула стопку бумаг на пол и крикнула:

— Ты хочешь, чтобы все вокруг тебя были несчастны!

— Я хочу, чтобы он навсегда запомнил это, — ответил отец. — В любом случае он должен кое-что знать о Луции.

— Так? В таком возрасте?

— Это предостережение. Это метафора для всего Рима, — сказал Лео, и суровое благородство прозвучало в его голосе.

— И не пытайся говорить со мной свысока. Ты знаешь, что я думаю то же, что и ты. Просто мне непонятно, почему ты силой хочешь навязать это маленькому мальчику.

— Если бы ты поняла, что я пытаюсь сделать, то тебе было бы ясно почему.

— Все я понимаю и вижу, что ты ведешь себя, как самодовольный болван и как садист. Как всегда…

Позже Клодия пришла к Марку и обняла его так крепко, что он почувствовал, как все ее тело дрожит от гнева.

— Твой дядя Луций, — сказала она, — первый случай чего-бы-там-ни-было с незапамятных времен. И ты не только сын своего отца, но и мой, а на моей семье никогда не лежало проклятия.

Марк снова уснул, хотя понимал, что слова матери звучат неубедительно. Он никогда так и не отделался от привычки следить за собственными мыслями и гадать, как поведет себя, если почувствует неладное. Таков был сделанный им вывод; с годами он постепенно осознал, что все остальные в семье думают о том же, о чем он, и что его дядя и дед, вопреки всему этому, отчаянно цепляются за свою власть. И что все они следят друг за другом. Чтобы обвинить кого-нибудь, прошипеть: «Это ты. Оно уже происходит с тобой. Ты следующий». Иногда это зыбкой преградой вставало между ними, непроизнесенное и соблазнительное. Его мать, не связанная семейным договором, наверняка должна была так или иначе сказать об этом отцу.

И вот когда ему исполнилось шестнадцать, машина его родителей вылетела в кювет на дороге в Галльских Альпах, подпрыгнула, как рыба, и покатилась вниз по скалам. Но это неправда, что он никогда больше их не увидит. После речи Фаустуса их перенесут в усыпальницу Новиев, где они будут царственно возлежать под стеклом. Он может пойти и увидеть их когда угодно.

Даже когда они водворили дядю Луция обратно в ряды семьи, он не отпускал запястья Марка, и было очевидно, что в конце концов он его узнает.

— Хочешь теперь быть императором? — спросил или, вернее, прорыдал он своим тонким дребезжащим голосом.

Слезы наконец-то навернулись на глаза Марка, и, когда Фаустус снова заговорил, он заплакал навзрыд.

ЗЕЛЕНАЯ ТЕМЗА

Даже Уна увидела кусочек похорон. Огромный экран дальновизора был установлен перед портиком базилики на Юлиан-сквер, и Уна остановилась и задрала голову, как и все вокруг. Юноша, Марк Новий, сын Лео, крупный и словно весь состоящий из пестринок света, невидящими глазами посмотрел вниз, на нее, и сказал:

— Три вещи мой отец любил больше собственной жизни: мою мать, меня и прежде всего свою страну.

На мгновение Уне показалось, что каждая мышца ее тела готова разорваться от презрения. Это был самый сентиментальный и отвратительный в мире способ выражать свои мысли. Она ненавидела юношу и всех, так наседавших на него, что, казалось, ее собственные кости вот-вот захрустят. Притихший Лондон был холодным и липким на ощупь от сверхъестественной скорби, прохожие выдыхали влажные сгустки пара — свои чувства, похожие на болотный газ, сквозь который ей приходилось идти. На мгновение она вообразила, как убивает всех их, но тут же совладала с собой и стала представлять себе застилающую взгляд белизну, пока не перестала чувствовать окружающее и лицо ее не утратило всякое выражение. Она внимательно оглядела стоявших кругом людей — не заметил ли кто-либо чего-то странного в ее выражении, но никто ничего не заметил.

— Какой хорошенький. Тонкая кость, — сказала стоявшая рядом с Уной женщина.

Уна критически оглядела Марка. Глаза под тяжелыми веками были какого-то неопределенно бледного цвета, какого — трудно было сказать, судя по экранному изображению. Волосы его, несколько лет назад бывшие по-детски яркими, белокурыми, потемнели, приобретя оттенок древесины. Уна подумала, что у него усталый и слегка скучающий вид.