Грановский - [9]
Вместе с тем Белинский менее восторженно, чем Герцен, и даже критично отнесся к публичным чтениям Грановского 1843/44 г. «По моему мнению, — писал он Герцену, — стыдно хвалить то, чего не имеешь права ругать: вот отчего мне не понравились твои статьи о лекциях Гр[ановско]го» (41, 12, 250). Тут, правда, не совсем ясно, что же именно хотел бы «ругать» Белинский в лекциях Грановского, неясны мотивы его недовольства. Но можно предполагать, что они стоят в связи с «романтизмом» Грановского, с его умеренностью и «идеальностью», которыми, по воспоминаниям К. Д. Кавелина, Белинский был недоволен. Еще раньше, в 1842 г., в спорах с Белинским о Робеспьере (в которых Герцен был на стороне Белинского), Грановский отстаивал веру в личное бессмертие, тяготел к религиозности. В целом можно сказать, что Белинский при всей своей любви и уважении к Грановскому относился к нему более критически, чем Герцен.
Грановский посетил умирающего Белинского и, сообщая о его смерти жене, писал, что, по словам домашних, Белинский в последние дни в бреду все звал Грановского. Увидев его, он сказал: «Прощай, брат Грановский, умираю». Приняв участие в похоронах Белинского и сборе денег для оставшейся без средств семьи, Грановский, по некоторым данным, увез с собой авторскую копию письма Белинского к Гоголю и распространял его в московском обществе и среди своих студентов.
Таким образом, между Грановским, с одной стороны, Белинским, Герценом и Огаревым — с другой, уже в первой половине 40-х годов установились сложные отношения. Друзей сплачивало единство по ряду вопросов — общие идеи в философии истории, отношение к русской действительности и требование ее преобразования, общность борьбы со славянофилами и официальной народностью и т. п. Но обнаружились и серьезные теоретические разногласия.
Они обострились летом 1846 г. во время дискуссий на подмосковной даче в Соколове. С этого времени, писал Герцен, они надолго расходились с Грановским в теоретических убеждениях (см. 47, 2, 249). Если Герцен, Огарев, Белинский пришли к материализму и атеизму, то Грановский продолжал держаться идеалистического «романтизма» и, сохраняя личные религиозные убеждения о бессмертии души, о противоположности души и тела, отвечал Герцену на его материалистические и атеистические высказывания, заявляя: «…я никогда не приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и духа; с ней исчезает бессмертие души…Я слишком много схоронил, чтоб поступиться этой верой. Личное бессмертие мне необходимо». В ответ на эту сентенцию Герцен сказал: «Славно было бы жить на свете… если бы все то, что кому-нибудь надобно, сейчас и было бы тут как тут, на манер сказок. — Подумай, Грановский, — прибавил Огарев, — ведь это — своего рода бегство от несчастия» (47, 9, 209).
В полемике с Грановским Герцен и Огарев доказывали идею единства исторических и естественных наук, подчеркивая особенно значение последних. Грановский, который еще в первом своем курсе (1839/40 уч. г.) и в 40-х годах сам отстаивал идею связи науки истории с естествознанием, воспринимал это доказательство как попытку принизить специфику исторического знания, его ценность как такового. Возражая друзьям, Грановский писал Огареву (январь 1848 г.): «Да, история великая наука, и, что бы вы ни говорили о естественных науках, они никогда не дадут человеку той нравственной силы, которую она дает» (87 449). Спорили о герценовских «Письмах об изучении природы», о Jenseits и Diesseits (посюсторонность. — См. 72, 121), и обсуждение всех этих вопросов обнаруживало теоретические разногласия. Передовая молодежь сразу обратила внимание на разногласия — и встала на сторону Герцена. «Прежде, чем мы сами привели в ясность наш теоретический раздор, — вспоминал Герцен, — его заметило новое поколение, которое стояло несравненно ближе к моему воззрению. Молодежь… сильно читала мои статьи о „Дилетантизме в науке“ и „Письма об изучении природы“… университетская молодежь, со всем нетерпением и пылом юности преданная вновь открывшемуся перед ними свету реализма, с его здоровым румянцем, разглядела, как я сказал, в чем мы расходились с Грановским. Страстно любя его, они начали восставать против его „романтизма“. Они хотели непременно, чтоб я склонил его на нашу сторону, считая Белинского и меня представителями их философских мнений» (47, 72, 204; 206–207).
И отчасти Герцену это удалось. В годы, когда происходили эти теоретические дискуссии, Грановский напряженно работал над огромным историческим материалом и пристально изучал революционный опыт Западной Европы, особенно революций 1789 и 1848 годов. Это помогло Грановскому сблизиться с Герценом, хотя к единству они не пришли. Однако это повлияло на его социально-политические взгляды — отношение к народу, к революции, к будущему человечества и России. Вот что он писал Герцену в 1849 г.: «От прежнего романтизма… я отделался. [18]46 год прошел для меня мучительнее, чем для вас, но я вышел из него здоров. Слава богу. А внутренняя связь с тобою и Огаревым еще укрепилась. Если бы нам пришлось встретиться, мы, вероятно, не разошлись бы более в понятиях. Для нас обоих прошло, кажется, время опытов, догадок и чаяний — пора знать досконально и не бояться узнанного» (12, 94). Эта фраза звучит прямо как признание правоты Огарева в том его замечании о «бегстве от несчастья», которое мы только что привели по воспоминаниям Герцена в «Былом и думах».
