Граница дозволенного - [59]

— Да, конечно.

Меня переполняет какое-то окрыляющее чувство, в сердце просыпается всегда жившая там любовь. Я восхищаюсь смирением, прямотой, открытостью Эсекьеля — новыми для него качествами. Но неужели ему ни капельки не хочется заняться со мной сексом после двух месяцев разлуки? И даже воссоединение не будоражит в нем никаких желаний? Порох, которым начинены вертящиеся в моей голове вопросы, отсырел. Эсекьель меня обезоружил.

— Не делай такое лицо, — улыбается он.

— Какое?

— Мрачное…

Он изумляет меня до глубины души. Это желание по каждой фразе, по каждому жесту истолковать наше будущее — не к добру. Все та же тревога, только с другого ракурса. Решено. Я отвечаю на улыбку Эсекьеля. Буду плыть по течению, посмотрим, что принесет время.

Эсекьель уехал, едва дообедав. Сослался на множество разных дел, которые нужно закончить до отправления на Кубу. Я надеялась, что он позвонит вечером — закрепить, так сказать, соглашение. Ведь инициатива теперь в его руках. Однако телефон молчал. Тогда я стала ждать предотъездного звонка — подпущу побольше веселья и оптимизма в голос, внушу Эсекьелю, что все пройдет замечательно, и пусть не волнуется за меня. А когда он вернется, мы двинемся вперед, воодушевленные примирением. Однако телефон молчал. Два часа до вылета я терзалась навязчивыми вопросами: где Эсекьель и не позвонить ли мне самой? Скорее всего он сейчас проходит всякие регистрации и контроль. А теперь уже должен сидеть у выхода на посадку. Почему он не звонит? Наверное, Перти насел на него со своими сальными шутками и не дает вздохнуть. Может, рейс задержали, и Эсекьель позвонит, когда они уже будут садиться в самолет? Или он предпочитает поговорить, когда они уже устроятся на месте, чтобы без суеты? Его номер у меня на экране, достаточно только нажать кнопку. Однако у нас так сложилось, что звонить должен отъезжающий. Я досидела до вечера — телефон молчал.

В день нашего развода я почувствовала, что обязана позвонить ему, когда ехала сюда, на побережье. Он встал на работу рано — дурацкий предлог, если учесть, что с редактором он обычно встречался не раньше двенадцати дня (к взаимному удобству полуночника Эсекьеля и редактора, занятой на утренних планерках). Ясное дело, он не хотел присутствовать при моем отъезде. На прощание он, отводя взгляд, поцеловал меня в лоб с дежурным «увидимся». Расхаживая туда-сюда в ночной рубашке, я вытащила из шкафа одежду, уложила какие-то книги, отобрала косметику, которую возьму с собой. Свежий ветерок обдувал ноги, я как будто парила на крыльях, на сердце еще сохранялась легкость, которую я ощутила, приняв решение разойтись. Возможность встречаться с Роке в любое время и не таясь тоже радовала. Проведем вместе выходные здесь, в Рунге. Я брала с собой только самое необходимое — у нас еще будет время выяснить, кому что достанется из вещей, приобретенных за тринадцать лет брака. Собрав чемодан, я залезла в душ и долго стояла под упругими струями, потом вымыла голову. Омовение перед новой жизнью.

Я протянула руку за полотенцем, и мне вдруг захотелось уткнуться в него и заплакать. Сердце как будто снова придавили тяжелым камнем. Но я переборола слезы. Легкость нельзя упускать, иначе поедет крыша. Я вытерлась ласкающими кожу движениями, долго расчесывала волосы, пока они не стали шелковистыми, добилась сияния в лице. До этого последнего утра я и не подозревала о том, какие силы дарит легкость. Две недели с момента, как «заговорило бессознательное», прошли под ощущением свалившегося с души груза. Помню, как произнесла, садясь в машину после того сеанса: «Мы разводимся». «Разводимся», — откликнулся эхом Эсекьель. На губах у обоих застыла вымученная улыбка. Гора с плеч, мучения окончены, мы наконец разобрались, скинули балласт последних месяцев, прожитых в неопределенности. Будущее нам светит не самое радужное, но хотя бы светит, хотя бы вырисовывается. Воодушевленные этим ощущением, мы продержались последние дни, цепляясь за соломинки замаячившего перед нами будущего. Как-то вечером, когда мы укладывались спать, я увидела во взгляде Эсекьеля проблеск мольбы — немую и нерешительную просьбу о помощи, которую я давно научилась улавливать. И только выросшие за спиной крылья помогли удержаться, не кинуться защищать и утешать.

Я позвонила ему из машины, упиваясь своей свободой — ощущение было непривычное, будто в руке, с которой только что сняли сковывавший ее несколько месяцев гипс. Я спросила, как дела в издательстве, но он своим сухим и неискренним «хорошо» дал понять, что не намерен считать этот разговор прощальным. Попросил, чтобы я вела машину осторожно, чтобы позвонила, когда доеду (я не стала), и чтобы наслаждалась садом и солнцем. Стандартный набор пожеланий, он всегда меня так напутствовал, когда я ездила в Рунге одна.

Эсекьель на Кубе уже четыре дня, и от него пока ни слова. До вчерашнего вечера я оправдывала его тем, что он, наверное, закрутился с семинаром и вечеринками. Но семинар уже закончился. А теперь он, по идее, держит курс на какую-нибудь глухую деревню, где Интернет найти гораздо проблематичнее, чем в Гаване. Неужели при виде гостиничного компьютера у него нигде не щелкнуло, что хорошо бы черкнуть мне пару слов? «Привет, все хорошо, скучаю»… Это невнимание ранит. Вот в чем Роке точно нельзя упрекнуть, так это в невнимательности ко мне. Он всегда начеку, всегда готов толковать мои желания, всегда рад принять меня. Все его недостатки меркнут перед этой чертой. Однако он не отодвигает свои дела на второй план — наоборот, работе и себе уделяет не меньшее внимание, чем моей персоне. Запредельная степень повышенного интереса к жизни, как физического, так и умственного.