Гранд-отель - [52]

Он с глубокой нежностью прикоснулся щекой к ее лицу, словно хотел отдать ей что-то от себя. В эту минуту он любил ее так сильно, так нежно, так сострадательно, что сам себе удивлялся. Он чувствовал себя чистым, порядочным и немного смешным из-за этой растроганности при виде бедной женщины, у которой отнял все ее тайны.

Отойдя от кровати, он несколько минут простоял перед зеркалом, нахмурившись, приоткрыв рот, глубоко задумавшись. Он взвешивал, нельзя ли все-таки оставить жемчуг у себя. Нет, это невозможно. Все же он дворянин, барон фон Гайгерн, пусть и несколько легкомысленный человек, попавший в дурную компанию, с долгами, конечно, но в остальном он все-таки человек порядочный. Если он уйдет из этой комнаты, унося в кармане жемчуг, то спустя час-другой обо всем узнает полиция, и с жизнью приличного человека будет кончено. Он станет самым обыкновенным вором, каких тысячи. Это совершенно не устраивало Гайгерна. То, что он стал любовником Грузинской, нарушило его планы, но факт оставался фактом: все теперь переменилось. Он взвешивал свои шансы, как привык взвешивать шансы спортсменов перед поединком боксеров или теннисным матчем. Предприятия, вроде похищения жемчуга, всегда были для него спортом, но во вчерашней борьбе ситуация сложилась неблагоприятным для него образом. Теперь жемчуг нельзя было украсть, его можно было только получить в подарок, если набраться терпения. «Обождем», — подумал Гайгерн и глубоко вздохнул. Как видно, его мысли отличались изрядной трезвостью и ясностью. Он не признался себе, что за ними скрывалось и нечто иное. Он не любил быть смешным, хотя бы и в собственных глазах, а сантиментов терпеть не мог. Взглянув в зеркало, Гайгерн скорчил рожу. «Одним словом, я не желаю красть драгоценности у женщины, с которой переспал, — подумал он. — Просто мне не хочется. Мне противно… Ну, все, точка».

«Неувяда, — вдруг подумал он с нежностью, — моя добрая Мона, мне гораздо больше хотелось бы подарить тебе что-нибудь, много разных вещей подарить, красивых, драгоценных, чтобы ты порадовалась, бедная моя». Он вытащил из кармана нити жемчуга — осторожно, бесшумно. Сейчас они совсем ему не нравились. Может быть, этот жемчуг все-таки не настоящий, хоть газеты и много о нем шумели? Может быть, он стоит не так дорого, как болтают? Во всяком случае, он расстается с ним без сожаления.

Грузинская начала просыпаться. Ее голова была окутана сном, точно плотными платками. «Это от веронала», — подумала она, не открывая глаз. В последнее время у нее появился страх перед пробуждением, страх удара — столкновения с жизнью, полной одних лишь неприятностей. Ей смутно подумалось, что в это утро ее ожидает что-то хорошее, какая-то радость, но она не сразу вспомнила, что же это. Она облизнула губы, поискала на них сонный и сухой вкус ночи. Сжала и разжала пальцы — так шевелится во сне собака, когда ей что-то снится. Тело Грузинской было усталым, разбитым, но глубоко удовлетворенным, словно после большого сценического успеха, после выступления со множеством бисов и вызовов, когда приходится выжимать из себя последние силы. Она почувствовала, что на ее закрытые глаза льется утренний свет, и на секунду ей почудилось, что она в Тремеццо, в своей розовой с серым спальне, где играет на стене отблеск моря и солнца. Она решилась открыть глаза.

Сначала она увидела чужое стеганое одеяло, прикрывавшее ее колени и вздымавшееся над ними, как гора, потом увидела гостиничные обои с красными тропическими плодами на тощих стебельках — узор, который отдавал бессмысленными и возбужденными взглядами множества видевших его глаз. Постылая жизнь на чемоданах намертво прилипает к таким обоям в гостиничных номерах. Угол комнаты, где стоял письменный стол, терялся в сумраке, циферблата часов Грузинская не смогла различить. Дверь балкона была распахнута, в нее вливалась прохлада. Рядом с туалетным столиком, напротив балконной двери, в полосе света Грузинская увидела черный силуэт высокого мужчины. Он стоял к ней спиной, широко расставив ноги, неподвижно и очень спокойно, опустив голову к чему-то, что, вероятно, держал в руках и чего Грузинской не было видно. «Да это же мне снится, — подумала Грузинская. Она все еще не проснулась по-настоящему и потому не испугалась. — Это ведь уже было со мной когда-то, — подумала она чуть позже. И наконец: — Ерылинков!» И вдруг сердце у нее застучало, как мотор, она сразу проснулась и все вспомнила.

Грузинская неслышно, но глубоко вздохнула, и вместе со вздохом к ней вернулись воспоминания ночи. Она подняла руку — рука была легкой; ей хотелось взмахнуть рукой и улететь. Она тайком нашарила под подушкой пудреницу и, сосредоточенно глядя в крохотное круглое зеркальце, принялась приводить себя в порядок. Тонкий запах пудры был приятен, она себе нравилась. Она чувствовала любовь к себе, чего не было уже много лет. Она обхватила руками свою грудь — привычное движение, но в это утро ей было особенно радостно почувствовать свое гладкое прохладное и довольное тело. «Бенвенуто, — сказала она мысленно и добавила по-русски: — Желанный». Вслух она ничего не произнесла, Гайгерн не мог ее услышать. Он стоял возле зеркала, высокий, широкоплечий, — «похож на одного из подручных палача на картине Синьорелли», восхищенно подумала Грузинская — и возился с какой-то вещью, которая находилась на туалетном столике. Грузинская села в постели и с улыбкой поглядела, чем же он так занят.