Грань человечности - [20]

– Но ведь… Петр Николаевич, на поверхности же жизнь невозможна! Как же тогда там живут те, кто убивает наших?

Полковник пристально взглянул на родственника. В полумраке кабинета его глаза хищно блеснули.

– А я разве утверждал, что это люди?

Глядя на племянника, неуютно съежившегося в кресле напротив, полковник внутренне усмехнулся. Все складывалось, как нельзя удачнее. От придурка Степанова отделаться удалось с гарантией. Кто ж знал, что спецназер окажется настолько пронырливым? Оказывается, Степанов сам по себе совсем не глупый малый, уже давно следил за полковником, ощущая нестыковки в версии Трегубова о смертельно опасной поверхности. Сразу с командиром он говорить не стал, надеясь сначала собрать побольше доказательств. Так случилось, что полковник утратил бдительность и боец застукал его во время ежедневного снятия показаний с наружных, якобы вышедших из строя, приборов. Внешние камеры действительно давным-давно пришли в негодность, но показания радиометра, барометра, термометра и анемометра полковник регулярно снимал и записывал в толстую тетрадь. В этой же тетради он вел календарь. Когда Вороновский подчиненный увидел практически нормальные значения, от изумления он распахнул пасть так, что чуть стол ему слюной не забрызгал. Хорошо, что насколько он пронырливым был, настолько же и наивным. Трегубов толкнул ему телегу, мол-де, последние несколько месяцев обстановка на поверхности стремительно налаживается, но он, полковник, не хочет раньше времени давать своим людям даже луч призрачной надежды, ведь разочарование в том случае, если полковник ошибается, может быть сокрушительным. И вот, мол, именно сейчас, само провидение послало полковнику Степанова. Именно сегодня он собирается отправить наверх людей, чтобы они подтвердили или опровергли версию о том, что наверху все стабилизировалось. Но показания приборов не могут сказать, имеются ли на поверхности враждебные человеку формы жизни, и поэтому рабов кому-то придется охранять. И эта великая честь выпала на долю самого подготовленного и опытного бойца Убежища – на Степанова.

Тот от изумления только еще сильнее выкатил глаза. Конечно, ему очень хотелось быть героем, и он клятвенно пообещал ни слова не говорить никому, включая собственного командира, вплоть до самого выхода, время которого полковник постарался назначить на как можно более ранний срок. Полковник предполагал, что Степанов изменит решение и попытается поговорить с Вороновым, поэтому, под предлогом лучшего отдыха для будущего героя, благоразумно поместил спецназовца в апартаментах верховной касты, поставив часового у двери. Степанов несколько раз порывался спуститься на этаж охраны, но ему не дали. Только когда за «избранными» закрылся тяжелый люк гермодвери и Трегубов лично заблокировал тугой запорный штурвал, только тогда полковник позволил себе вздохнуть с облегчением. Если бы до Воронова дошло, что поверхность практически безопасна, власти полковника пришел бы конец. Трегубов не раз обращал внимание на то, как сильно тоскует по поверхности старший лейтенант. При первой возможности он ушел бы сам и увел бы своих людей, а без защиты касты воинов «думающим» давно бы вспороли животы. Этого Трегубов допустить ну никак не мог. Полковник не мог отказаться от своей призрачной, эфемерной власти, вкус которой так сладок. И пусть власть эта была мала, в масштабах Убежища, но его это абсолютно устраивало.

Когда ему доложили, что кто-то бешено колотит в герму с наружной стороны, он лично отправился в выходной тамбур, чтобы исключить малейшую вероятность распространения ненужной ему информации. Выслушав испуганного бойца, лопочущего про нападение на группу, полковник хладнокровно выстрелил из пистолета ему в голову. Теперь многое становилось на свои места. Еще когда он отправлял наверх первых ремонтников, он четко решил для себя, что назад пускать их не будет, и приготовился прочитать личному составу несколько лекций на тему лучевой болезни и мутаций, вызываемых воздействием радиации. Ему очень не хотелось, чтобы кто-нибудь сжалился над бедным «облученным» и впустил того назад в Убежище, раскрыв тайну полковника. Однако, к его удивлению, никто не ломился в запертую гермодверь, не стонал и не плакал по ночам у вентиляционных отдушин. Ему это было только на руку, и Трегубов ни на секунду не задумался над тем, что же с ними случилось. Он даже закрывал глаза на то, что многие из них тащили с собой на поверхность усиленный паек и зажиленный спирт – пикники там устраивать собирались, что ли? Сегодня же в этом деле проявилась некоторая ясность.

Этот сумасшедший, которого видел боец. Скорее всего, именно он позаботился о солдатиках, бродивших по зимнему лесу. Почему полковник так думал? Да потому что до ближайшего населенного пункта было свыше восьмидесяти километров, и ни один человек, будь он даже трижды безумным, не пойдет в глухую тайгу, в сторону, прямо противоположную возможным остаткам цивилизации. Значит тот, кто здесь бродит, находится в лесу с самого Удара. У Трегубова была гипотеза, кто именно это мог быть. Не так далеко от запасного выхода, того самого, через который он и отправлял наружу свои «ремонтные партии», находилась заимка, где жил местный лесничий. Если лесник не полный идиот и имел хотя бы минимальные навыки выживания в лесу, у него были шансы прожить бирюком все эти годы. А солдат зачем мочил… Да от скуки! По крайней мере, Трегубов вполне допускал такое толкование поступков отшельника.