Графоманка - [6]

Ларичевой до слез хотелось, чтобы у той подруги началась другая жизнь и любовь. Но мать рассказывала, что в письмах никаких намеков не было. И тогда Ларичева взяла и эту личную жизнь создала… Выловила где-то в поезде или больнице. Пусть подруга сторожит сельскую церковь и туда приезжает неудавшийся художник, чтобы набраться здоровья и природы, он оказался никому не нужен, он не ожидал на задворках жизни обнаружить такое сокровище…

Ларичева рассказывала все эти истории разным людям, и ее всегда поражало, что люди волнуются на одних и тех же моментах… Ради этих моментов и стала записывать.

В незапамятные времена муж Ларичевой принес домой списанную из конторы печатную машинку. Это стоило ему полжизни. Потому что Ларичева с упорством маньяка стала колотить по клавишам целыми часами. В такие моменты ее трудно было отвлечь на видики или на внезапную рюмочку. И даже выпив рюмочку-другую, Ларичева начинала рассуждать о том, что может чувствовать чужой пьяный человек, да еще умирающий.

— Ты представляешь, — с жаром объясняла она, — парочка пошла разводиться. Ну, нервничали. Но оттуда вышли мирно — никаких скандалов. Пошли прощаться. Попили коньяку, поели жареного мяса, потом — что греха таить — может, и “того” — в последний раз. Так вот, он заснул, а она встала и ушла. И вены ему вскрыла. Чтобы он больше ни с кем и никогда. Представляешь?

Интеллигентный муж Ларичевой морщился, он не любил уголовщины.

— Кто тебе рассказал такую чушь?

— Этот порезанный и рассказал! — радостно кричала Ларичева.

— Ну и что ж ты его не расспросила, что он там чувствовал?

— Он не помнит…

— А вены помнит. А может, он напрасно на бедную женщину сворачивает? Сам и порезался с коньяка?

— Да? — Ларичева открывала рот и забывала закрыть. — Это мысль…

Но муж считал эти беседы глубоким маразмом. Он поскорее уходил с кухни, обязательно проверял, спят ли дети, ложился в кресло и включал видик. И крутил эротику, тонкую, сияющую, легкую. Герои шутили и баловались в постели, веселые, свободные существа. Они не нуждались в разговорах, слова были лишними, они понимали друг друга без слов. Близкий человек тоже улыбался и заманивал Ларичеву на диван. И та, уже стоя на четвереньках, бормотала: “Да что такое? Опять рассказ не дописала…”

Ларичева казалась с виду сухой теткой, но перед своим любимым человеком она превращалась в кисель. Она впадала в забытье, легко зажигалась и в бессознательном состоянии была жадной и даже циничной. Она с ним была другой! А потом наступал день, сутулил плечи и покрывал ее жестким панцирем стыда. И она опять становилась обычной, усталой и равнодушной. А Ларичев был небрежен, никогда не ухаживал, не дарил цветов, так что казалось — квиты эти люди, квиты.

Но иной раз она проявляла отвратительное упрямство и даже простая просьба насчет оторванной пуговицы приводила к истерике. В таких случаях лучше было не усугублять. В конце концов и пуговицы, и не стиранное белье можно переждать, как стихийное бедствие. Лишь бы съедобное что-то в сковородке было, все остальное терпеть можно.

После рождения дочки печатная машинка временно переехала под стол и покрылась пылью: надо было гулять по шесть часов в сутки, бороться с рахитом. Но рахит все равно зафиксировали. А Ларичев, морщась от пулеметных очередей железного механизма, решил притащить домой подержанный компьютер. Показал, как включать, выключать. Первое время Ларичева, конечно, мешала ему работать, то и дело звонила, птицей кричала, что текст полностью пропал… Ларичева писала быстро, споро, много, но, распечатав листы, забывала все это сохранить. Или сохраняла куда зря, не глядя. Очнувшись, она заливалась слезами и набивала снова только что распечатанный текст. Тогда муж посоветовал ей не выключать машину и добавил программу “Unerase”, чтобы тексты восстанавливать. Его уже достало искать куски рассказов по всем ячейкам, используя ключевые слова. Тем более что Ларичева тогда еще и не знала, что такое ключевые слова. Бестолковщина. Совали сына в коляску, а коляску на улицу под окно. И победное шествие в литературу продолжалось!

“И зачем я только ее надоумил?” — снова и снова удивлялся близкий человек. Ларичев, собственно, ничего особого от жизни не ждал. И литературы никакой не признавал. Просто решил пристроить к делу эмоциональную жену, чтобы слишком-то уж много не гуляла. Чтобы было вечером за рюмочкой о чем поговорить. Но на такой эффект он никак не рассчитывал! Сумрачно-зеленый взор Ларичевой, направленный в стенку или на монитор, был отсутствующий напрочь. Иногда по утрам она забывала надеть цивильную одежду и болталась по квартире с голой грудью в халате нараспашку. В доме стали шастать подозрительные, плохо одетые люди, которые вели длинные разговоры в прихожей напротив туалета, поэтому в туалет было решительно не попасть. К телефону теперь часто звали Ларичеву, и голоса были подчас нетрезвые. Вот вам общество — поэты, литераторы! Ну, все равно уж надо было когда-то заводить семью. Девушек вокруг было множество — все такие сияющие, чувственные — но Ларичева, несмотря на неумение краситься, все же была чем-то лучше их. Она была простодушная до не могу. С ней можно было посмеяться и поспать.