Граф Соколов — гений сыска - [16]

Соколов любезно объяснил:

— Во-первых, Латышев наверняка бы понял, что он допустил ошибку, впопыхах закрыв дверь на чердак и отрезав путь кошке к ее котятам. Ему несложно было догадаться, что преступление разоблачено. Закрыв на ключ дверь, мы отрезали путь к бегству. А главное, — Соколов хитро посмотрел на главу сыска, — от вас, сударь, на этот раз не могло быть пользы расследованию.

Жеребцов широко улыбнулся и едва не подпрыгнул, от удовольствия.

Великий сыщик сделал эффектную паузу и с блеском закончил свою разоблачительную речь:

— И я с самого начала знал две вещи: что Морозов не убегал с места преступления. Его пальто висит внизу на вешалке. А главное, что было совершенно очевидно: Латышев причастен к преступлению. Ведь его изящное пальто было... сухим. Стало быть, бухгалтер пришел до мокрого снегопада. Где-то за час до убийства.

* * *

И если Кошко никак не удавалось поставить Соколова в рамки дисциплинированного подчиненного, то гений сыска вполне внушил к себе должное почтение.

Новый начальник проглотил горькую пилюлю и начал задумываться: может, и впрямь нельзя из вольного сокола сделать прирученного голубя? Однако, будучи человеком благородным, он с чувством пожал Соколову руку.

Эпилог

Судебный процесс был громким. Латышева защищал самый знаменитый в те годы присяжный поверенный Федор Никифорович Плевако. Он был так знаменит, что один из первых на Руси художественных фильмов был посвящен ему. Плевако произнес прочувствованную речь, в которой он, следуя революционным веяниям века, выставил убийцу-бухгалтера как “борца против капитала” и “жертву социальных катаклизмов”.

В зале нервные дамы рыдали и от глупости кидали Латышеву цветы.

Суд все же приговорил Латышева к шести годам каторжных работ.

СМЕРТЬ БИБЛИОФИЛА

Время стремительно бежало, один месяц сменял другой, а Москва еще была поражена кошмарами Эльзы Бланк, еще не успели стихнуть разговоры о коварном убийце из “Товарищества Габай”, как всех поразили те страшные события, которые произошли в самом центре города — на Тургеневской площади.

Река времени

Аполлинарий Соколов, желая сделать приятное друзьям, однажды сказал:

— Всех приглашаю к себе в Мытищи! Ах, какое это славное, святое место! Утром восстанешь ото сна, выйдешь в старый парк — вокруг чистое безмолвие, сладкий холодок пробежит по спине, а в дальнем конце просеки — светлый просвет. То солнце встает! И вот вдруг разом заголосят, загомонят птицы. Вы острей ощутите горькие ароматы цветов и трав, и не обыкновенное счастье обымет все ваше существо.

Жеребцов восхитился:

— Аполлинарий Николаевич, да вы просто поэт! Ирошников не удержался от шуточки:

— Нет, наш великий Соколов — прозаик! И признает лишь одного поэта — Гавриила Державина. Да и то, небось, за то, что тот был сенатором. Не так ли, Аполлинарий Николаевич?

Соколов лишь чуть усмехнулся, на мгновение задумался и тут же отозвался державинскими строками:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается... — и Соколов перешел на прозу:

— Остается это знойное беспредельное небо в легких кучевых облачках на эмалевом горизонте, шелковисто ласковый ветерок, мотающий чистую зелень длинных ветвей, холодок поцелуя в дальней беседке, спрятавшейся в густых зарослях жасмина.

Все восхищенно застыли, а простоватый Павловский даже рот от столь вдохновенной тирады слегка приоткрыл.

Соколов обвел друзей вопросительным взглядом:

— Ну, завтра с утра пораньше едем? Заодно проверим нашего начальника за трапезным столом. За чаркой он столь же отважен и неутомим, как в преследовании злодеев? — Соколов, хитро сощурив глаз, посмотрел на Аркадия Францевича Кошко.

Сенатские заботы

Этому человеку еще предстояло стать легендой, он стоит того, чтобы уделить ему несколько строк.

Сорокалетний Кошко в свое время закончил Казанское пехотное юнкерское училище и служил в полку, квартировавшем в Симбирске. Но пехотинца из Аркадия все-таки не получилось. Виной тому были книги о приключениях знаменитых сыщиков.

И вот крутой поворот судьбы: военный офицер пришел служить в рижскую полицию рядовым инспектором. (Мой читатель тут же вспомнил о самом Соколове, тоже сделавшем подобный вольт.) Инспектор быстро обрел глубокие познания в области криминалистики. Природная сметка и дотошность в расследовании каждого преступления помогли ему сделать первый шаг к своей будущей блестящей карьере: Кошко был назначен начальником полиции Риги. Случилось это в тысяча девятисотом году.

Дальше же, как писал один из биографов, “деятельность Кошко на посту рижской полиции была столь успешной, что уже через пять лет, во время революционных беспорядков, пришлось беспокоиться о безопасности своей семьи: терроризм принимал все более угрожающие формы”.

Так, Кошко для начала попал в Царское Село, где командовал всей полицией, а затем его перевели в Петербург — заместителем начальника сыска.

В это время по чьим-то проискам сенатская комиссия затеяла проверку деятельности полиции Москвы. Как водится, были выявлены “серьезные нарушения закона и упущения по службе. Гартье свое место уступил энергичному Кошко. Товарищ министра внутренних дел Лыкошин предупредил: