Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - [60]

— Моя София!.. — вскричал страдалец, тщетно усиливаясь поднять голову и простирая руку навстречу ей. — Моя София! Какую страшную жертву вы принесли к смертному одру моему!

Софья подняла вуаль, бледное лицо ее было спокойно, мужественное достоинство отражалось во всех чертах, твердо подошла она к постели полумертвого своего друга и подала ему холодную, трепещущую руку свою. Она молчала. Глаза ее, в которых мгновенно отразилась вся великость ее любви, устремлены были на искаженный страданием образ мученика; холодный пот выступил на чело ее, и… она все молчала. Ее душа боролась с последними, страшными усилиями сердца; она не осмеливалась произнести первого слова, ибо страшилась, что не будет уже властна над собой: рассудок скорее может отнять жизнь у героя, нежели язык любви! Это была не та уже благоразумная, строгая София, некогда внушавшая мужество пораженному отказом любовнику; это была безмолвная, покорная жертва, приведенная к одру его, готовая пасть к его ногам и ожидающая от него жизни или смерти… Но наружная умеренность принятого ею положения не изменялась… приличие торжествовало.

Прижав к пылающим устам своим руку любимой девы, Богуслав впал в некоторый род беспамятства; глаза его закрылись; рука, державшая руку Софии, похолодела. Гордая красавица затрепетала, вопль испуга замер в стесненной груди ее… Дверь отворилась: Обоянский, за руку с доктором, вошел к больному.

— Не умер ли он? — холодно спросила она медика, положившего руку на пульс его.

— Он жив, и даже пульс его спокоен, — отвечал сей последний, поклонившись даме, его спрашивавшей, и остановив изумленные глаза на помертвевшем лице ее.

— Успокойтесь, сударыня, — продолжал он, — его жизнь не в такой опасности, как вы, по-видимому, полагаете. Такие ли раны исцеляет молодость! Я клянусь вам честию, что не нахожу его отчаянным.

— Довольно, — сказала София, обращаясь к матери, — я не могу более видеть его… — Она подала руку Обоянскому и вышла в соседнюю комнату.

— Мне душно, — продолжала она, — дайте мне воды… Какое смешное малодушие!.. Разве не все мы смертные! — говорила она отрывисто, и не обращая никакого внимания. Она села к окну. Глаза ее были мутны, голос дрожал. Богуслав очень худ, — сказала она, обращаясь к Беценвалю, почти со слезами смотревшему на трогательную сцену. — Он очень худ, не правда ли, барон?

— Мы не почитаем его опасным, — отвечал сей последний. — Он тяжело ранен, но подает большую надежду к выздоровлению.

— Нет, барон, — сказала Софья твердым голосом, — вы почитаете его опасным, к чему таить? Слово не может ни воскресить, ни убить.

Майор видел, что твердость дамы его была усилием головы, что это был язык отчаяния, а не покорности судьбе, итак, он попытался еще раз успокоить ее, буде можно.

— Ваше мужество, — сказал он уверительным тоном, — без сомнения, есть мужество христианки, и потому я не страшился бы сказать вам откровенно мое, насчет болезни господина Богуслава, мнение, как бы печально оно ни было. Я смею уверить вас, что рана его не опасна; конечно, он потерял силы, но молодость их вознаграждает скоро.

— Господин барон, вы поступаете со мной бесчеловечно, — холодно отвечала она изумленному неожиданным приветствием Беценвалю. — Зачем так упрямо хотите вы вдохнуть в меня дерзкую надежду… Это значит заставить умирать тысячу раз! Он умрет однажды, надобно однажды и знать об этом!

Он замолчал. София силилась войти в себя:

— Я что-то сказала глупое, — продолжала она, посмотрев на Беценваля с напряжением улыбнуться, — извините меня, барон: стоять у постели умирающего для меня так ново; это испытание закружило мою голову.

— Не угодно ли вам, — сказал майор, — войти опять в комнату к вашим друзьям, я слышу там разговор, следовательно, господин Богуслав проснулся.

Софья вошла, ей подвинули кресла к кровати больного; он был спокоен: веселость сияла в его томных и впалых глазах; он заметил скорбь, подавляющую грудь ее, и сердце его тронулось до слез.

— София, — сказал он ей, — я благоговею пред Небом за его великие ко мне милости. Миг бедствия, смертельная рана и плен доставили мне счастие видеть вас, получить трогательнейшие опыты вашей дружбы. Вас ли это вижу я у моего болезненного одра, чистый благодетельный ангел! Вы не отказали мне в радости увидеть вас! Здесь все мне друзья, — продолжал он, осматриваясь, — я торжественно готов объявить не только им, но и земле, с которой, может быть, готовлюсь расстаться, и Небу, ожидающему страдальцев, что я любил вас, любил одну в целом мире, и эта любовь та же до смерти…

— Богуслав, — прервала его София, уже почти не владея ни звуками языка, ни наружною своею осанкою, — пощадите вашего друга; минуты борьбы между жизнию и смертию священны… Не тревожьте их земными воспоминаниями; не называйте ангелом бедную грешницу, не оскорбляйте Неба… Будем молиться: может быть, молитва еще дойдет к престолу Создателя и возвратит вас друзьям.

— Милые дети мои, — воскликнул торжественным голосом растроганный граф, возложите оба ваше упование на милость божию; верьте моей старой, седой голове, что вы будете оба счастливы, что все мы будем еще радоваться, глядя на вас! Малодушное отчаяние оскорбляет Небо, а теплая сердечная вера укрепляет и дух и плоть нашу.