Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - [59]

— Слово честного человека, — отвечал Беценваль, — вот все, что я могу предложить залогом совершенной безопасности вашей; если вы удостоите принять его, то вам нечего страшиться: на языке француза оно надежнее всякой клятвы. Вы свободны пробыть здесь, сколько вам это угодно будет, и свободны удалиться во всякую минуту. Мне понятен страх ваш, это чувство невольное, и, может быть, мне останется жалеть, что никакое уверение мое не будет принято вашим сердцем, не будет сильно, чтоб успокоить вас. Я рад, — продолжал он, обращаясь к дверям и показывая на входящего видного седоголового старца, — что вы увидите здесь вашего соотечественника, который, как надеюсь, успел уже узнать меня и, может быть, не откажется быть моим защитником.

Нужно ли сказывать, что это были Мирославцевы и Обоянский. Напрасно добродушный граф силился успокоить Софью насчет положения Богуслава — она читала в глазах его тайну, которую старался скрыть. Он принужден был наконец рассказать прежде матери об опасности, в какой находился молодой человек, а мало-помалу приготовили к тому и дочь. Они узнали, что рана его не легка, что картечь перебила ему руку близ плеча и что отнять ее было невозможно иначе как вынуть из плечного состава, чего не решались сделать, по лихорадочному состоянию и большой потере сил его. Оставалась надежда на молодость и крепость сложения; но самое то, что положение его было некоторым образом беспомощным, почти заставляло почитать оное отчаянным.

Граф часто просиживал ночи у его болезненного ложа, ловил минуты, которые природа оспаривала у страдания, возвращая больному употребление памяти; несколько сряду часов, а иногда и по целым суткам, он узнавал окружающих и охотно говорил с ними. Он полюбил просвещенного купца Бориса Борисовича, который рассказал ему о случайном знакомстве своем с Мирославцевыми, о том, что лазарет, в котором он находится, есть семипалатский дом их и что они укрываются теперь в лесу, едва ли не единственном безопасном месте в целой Смоленской губернии. Глаза Богуслава оживлялись чувством каждый раз, когда заводил Обоянский речь о Софии и когда сей последний намекал, что знает о любви его.

— Любезный друг, — сказал Богуслав однажды графу, — я вижу, что рана моя смертельна, напрасно стараются это скрыть от меня. Я не боюсь смерти, хотя и не желал бы еще умереть, но мне хочется видеть Софию, сказать ей последнее в сей жизни слово: почитаете ли вы возможным, чтоб она решилась посетить умирающего друга… Присутствием у смертного одра, как у колыбели младенца, чувство приличия не может быть оскорблено.

Граф переговорил об этом с доктором и бароном и, получив согласие обоих, сообщил Мирославцевым желание их друга.

— Не думайте, — сказал он им, — чтоб Богуслав был действительно безнадежен: доктора искренно полагаются на его молодость и крепость сложения, и не скрою от вас, что надеются пользы больному от удовольствия видеть друзей. Радость подкрепит его лучше наших бульонов, сказали они мне, а ему только и нужно подкрепление.

— Я согласна, — отвечала София.

День был назначен. Больного предуведомили. Барон поставил известных уже двух товарищей своих на краю села с тем, чтоб встретили посетительниц и сопровождали до лазарета.

Трудно изобразить положение Софии в настоящую минуту. Со страхом, дотоле ей неизвестным, вступила она в селение, наполненное неприятелями; хотя все встречавшиеся учтиво их приветствовали, хотя раздававшиеся по улице звуки были звуки наших гостиных, однако же невольное чувство и негодования и боязни волновало грудь ее… По мере приближения к дому чувство сие заглушалось другим; сердечный трепет предсказывал ей близкое свидание с человеком любимым… и страх и негодование исчезали: вместо неприятелей она видела только людей, пекущихся о жизни ее друга; она готова была обнять ноги каждого из них и умолять продлить жизнь Богуслава. Благородная искренность барона Беценваля довершила успокоить ее. Душа ее занялась одним… Она любила!

Богуслав, как уже сказано, предуведомлен был о свидании с Софией. Он не показал нетерпения, но взор его заметно прояснился; перед вечером он велел позвать к себе Беценваля.

— Барон, — сказал он, — мне еще не должно отчаиваться, что увижу друзей моих?

— Отнюдь нет, — отвечал Беценваль, — я уже распорядился к их встрече и сам, как видите, жду их.

— Я не благодарю вас, — продолжал больной, — ваше собственное сердце пусть отвечает вам за меня.

— Полковник, — сказал барон, — помните советы друзей ваших: будьте мужественны в радости, столько же как и в вашем страдании; я пойду ожидать прибытия дам.

Первый день еще было так легко на сердце Богуслава: радость душевная утолила томительную муку болезни; он положил на грудь руку с видом глубокого умиления и, казалось, благодарил небо за ожидаемую минуту счастия. Эта минута наконец наступила. Обоянский пришел известить его, что дамы уже здесь и что они скоро войдут к нему. Несколько быстрых и решительных минут прошло еще в ожидании, и легкие шаги приближающихся коснулись слуха; больной устремляет нетерпеливый взор к дверям, ручка замка уступает легкому давлению… дверь отворяется.