Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - [41]

— Сумасшедший старик! — ворчал он про себя, обходя окрестности. — В его ли лета карабкаться по этим кочкам и буграм; здесь того и бойся, что набредешь на логовище зверя, без собаки немудрено, или завязнешь по пояс в болото, потому что вода уже выступила.

Часа два ходил он по всем направлениям, не отыскивая следа беглецов; наконец, при выходе из чащи кустарников, в глубину леса простиравшегося на запад, собаки его бросились вперед, и скоро услышал он вдали голоса их, окликавшие человека; на сделанный свист одна из них воротилась, другая же осталась у своей добычи, но лаять перестала; по следам четвероногого проводника Антон начал пробираться в глушь и скоро усмотрел своего гостя сидящим под толстою сосною.

— Ну, батюшка Борис Борисович, — начал Синий Человек, — какой вы тревоги у нас наделали! Боитесь ли вы бога: заходить в такую даль, без проводника и без оружия.

Граф улыбнулся и протянул ему руку:

— Прости меня, любезный Антон, — отвечал он, — признаюсь, я сам начинал робеть; и хотя твердо был уверен, что не заблудимся — у меня память хороша на это — но задал нам страху медведь: походка его раздавалась по лесу очень невдалеке: он как будто следил нас.

— Здесь много всякого зверя, — сказал Антон, — и потому без оружия ходить не следует. Теперь будет его еще больше: с мест, поднятых водой, он сюда же будет жаться. Пойдемте-ко домой; с моим ружьем и собаками можно идти смело.

Расстояния до хижины Синего Человека, от места, где теперь он находился с гостем своим, было не более двух верст. Около семи часов вечера зашумел над головами путешественников сраставшийся гуще и гуще торжественный лес, проросший высоким можжевельником, укрывающий давнишний приют странного Антона. Почти в темноте, от слившейся тени, пробираясь по кочкам, между коими влажность никогда не высыхала, начали они подыматься на небольшую возвышенность, посреди которой стояло таинственное обиталище, видимое только пустынным птицам и небу.

Когда надобно уже было отворять ворота, Антон сказал Обоянскому.

— Борис Борисович, я слышал о найденном вами сходстве в нашей барышне с покойной вашей дочкой. Как же вы думаете: не станет ли это тревожить вас, когда будете с ней вместе?

— Нет, — отвечал решительно граф, — я обдумал это, добрый Антон, и уверен, что когда буду чаще видеться с дочерью твоего покойного господина, то это сходство будет еще величайшим для меня наслаждением.

— То-то, — продолжал первый, — а если вы почтете это для себя тягостным, то кроме того, что мой покой весь к вашим услугам, барышня велела мне вас уверить, что она не потяготится нимало оставаться в своей комнатке в то время, как вы будете у барыни.

Обояиский повторил еще раз уверение в своем мужестве, и калитка отворилась; они вошли на чистый и просторный двор, окружающий жилище Синего Человека.

Мирославцева вышла сама навстречу к прибывшим. Она взяла графа за руку и повела к себе в комнату.

— Вы не увидите сегодня моей дочери, — сказала она, приветно улыбаясь, — мы будем одни; вам подадут сюда обедать: вы должны порядочно проголодаться.

Накрытый стол с одним прибором стоял посреди комнаты, и старик, сколько ни уверял, что не чувствует ни малейшего аппетита, принужден был сесть за стол, съесть кусок жареного и выпить стакан вина. Обед был молчалив, кроме нескольких тщетных попыток Обоянского уговорить Мирославцеву, чтоб не лишала его удовольствия видеть Софью; он не поддерживал совершенно разговора, которым хозяйка, по-видимому, хотела было развеселить его. Встав из-за стола, он поспешил обратиться с прощальным поклоном к своей ласковой собеседнице, но его уходу решительно воспротивились.

— Если вы упрямо желаете, — сказала она, — чтоб дочь моя вышла сюда, то я исполню вашу волю; хотя, право, щадя ваше сердце, желала бы свидание ваше с ней отложить хотя до завтраго.

— Я не хозяин здесь, — отвечал Обоянский, — и потому не смею мешать вашим распоряжениям; но не хочу и быть в тягость. Возможное ли дело, чтоб я допустил любезную дочь вашу сидеть, так сказать, взаперти, потому только, что страшатся моего малодушия. Позвольте мне удалиться; я чувствую, что утрешняя сцена совсем неприятна; ваше доброе сердце простит мне: она была невольная — явление было так неожиданно!

— Софья, — сказала мать, отворив дверь в другую комнату, — тебя непременно хотят видеть. Вот она, — продолжала Мирославцева, — ваше желание удовольствовано.

Софья вошла. На лице ее горел румянец, глаза были озабочены.

— Сердечно рада быть с вами, — сказала она графу, — будем неразлучны, если вы желаете этого. Ваша родительская нежность меня так тронула! Сядемте сюда, продолжала она, — хотите ли, я вам разыграю что-нибудь веселое?

Сев к роялю, она придвинула к себе близстоявшие кресла и, указав их графу, пробегала пальцами по клавишам.

В продолжение этой речи Обоянский начинал несколько раз говорить кое-какие извинения насчет малодушия и заключил тем, что сел на указанные кресла. Он, казалось, был спокоен, и хотя изредка, подымая глаза на Софью, мужественное лицо его отражалось умилением, однако ж, во все продолжение игры, он сохранил строжайшее приличие. В промежутки он даже вступал в суждение о музыке; припоминал Софье некоторые любимые им пьесы, заставлял ее проиграть те из них, которые она знала, и, к удовольствию матери и дочери, вечер проведен был без всяких печальных сцен.