Град Петра - [53]

Дерпт покорился ещё в июне — «огненный пир» удался. Теперь Нарва, где «бог оскорбил», Нарва, которую царь прозвал нарывом — застарелым, надсадно ноющим... Наконец-то добыт реванш!

   — Нарыв прорвало, — объявил царь друзьям.

Целый месяц сопротивлялась многобашенная цитадель — и держалась бы дольше, если бы не сноровка пушкарей. Изо дня в день ядро за ядром впивалось в стену, пробивая брешь.

Отныне ещё твёрже встала Россия при море, на невских, облюбованных Петром островах.

* * *

«Простите меня и поймите: как ни горька мне разлука с вами, я вынужден возобновить контракт с царём. Он нуждается во мне, доверил мне многое, и оставить его в эту трудную пору я по совести не могу. Даже на короткое время, увы, не вырваться! Не беспокойтесь за меня! Война далеко, меня атакуют лишь комары, которые плодятся здесь неимоверно».

Доменико щадил родных, — война ломилась в Петербург. В то утро, когда Майдель пытался взойти на Городовой остров, архитектонский начальник был на передней линии, услышал жужжание шведских пуль. После боя не сомкнул глаз: враг, того гляди, нагрянет снова. Откуда? Где более всего потребны работные люди? Но всё это Доменико откроет семье когда-нибудь потом, в Астано, а письма его говорят о трудах мирных, повседневных. Доканчивает то, что не довёл до конца Ламбер, — здания в крепости Петра и Павла, для разных нужд.

«Дома эти имели вид ужасный, так как генерал Ламбер выкрасил их в чёрный цвет. Я вызвал маляров, дабы замазать гнетущее душу свидетельство дурного настроения моего предшественника. Имитация кирпича, угодная царю, не получилась, краска оказалась плохой, и стены вскорости сделались пятнистыми. Таково и моё жилище. Оно ничем не отличается от других офицерских изб, теснящихся внутри крепости. Справа кордегардия, слева пекарня, издающая приятный аромат свежего хлеба. Однажды, в бытность свою здесь, царь посетил её».

Доменико описал подробно, как царь велел подать огромный свежеиспечённый армейский караван и сел на него, сплющив в лепёшку. Но не попортил изделие ничуть. Как только царь поднялся, хлеб вздохнул, именно вздохнул и обрёл прежнюю форму. Проверку выдержал.

Иногда вечером, уладив с Брюсом неотложное, царь заходил к зодчему. Узкое избяное оконце словно светлело, за ним проступало будущее. И каждый раз после этого Доменико набрасывал на бумагу видения будущего, забыв о сне, в странном, каком-то горячечном предвкушении счастья.

«Царь посвящает меня в свои намерения, весьма обширные, желает моего участия в задуманном».

Васильевский остров, изрезанный каналами — густо, куда гуще, чем в Амстердаме, очаровавшем Петра. Верфи, склады, голландские подвесные мостики... Каменные стражи — бастионы... Город, пронизанный водами дельты, взметнувший ввысь огни маяков, мачты кораблей. Совсем не похожий на русские поселения, на Москву.

   — Москва! — бросил царь с досадой. — Будь я Нерон, спалил бы... Да нет уж, пускай живут там... Да благодарят меня за Петербург.

Доменико не понял.

   — Раскинь умом, мастер! Полетели бы там головы, кабы не Петербург. А так, может, одумаются...

Новый город, новый... И вдруг блеснул в памяти город Солнца, фантазия сочинителя Томазо Кампанеллы[53]. Доменико читал книгу с восторгом — город всеобщего благополучия. Все трудятся, каждый пожинает плоды трудов своих... Нравы просвещением очищены, доброта и справедливость торжествуют.

Когда Пётр рядом, лицом к лицу, встряхивает кудрями, колотит кулаком по столу, вдалбливая мысль, или, отшвырнув табурет, шагает по каморе, затихает, уносясь в будущее, зодчему мнится — всё по силам этому великану.

   — Здесь у нас сад, смотри, мастер!

Остановившись у стены, перед картой, Пётр очертил рукой пустыри на левом берегу Невы, против своего дома и причалов. Широкие аллеи, деревья и цветы из разных краёв...

   — Гуляй кто хошь! Исполнил что надо — гуляй!

И школы учреждает, доступные всем. Царю сочувствует Лейбниц[54]. Доменико не читал его, но из уст Петра слышал — это один из мудрейших мужей Европы.

Посещения царя кратки, но странная лихорадка треплет долго. Выгнав злейший трубочный дым, зодчий рисует.

О жизни своей здесь, о защите нужно думать прежде всего. Петербург покамест фортеция на море, и быть должно ей неодолимой. Цитадель Петра и Павла оденется камнем. Поднимется Адмиралтейство — стапели, мастерские в крепкой опояске стен — ещё один оплот на Неве. Где его строить, ещё не решено.

Сознает зодчий, вполне сознает: на год и на два отодвинется срок контракта. Не стоит загадывать, не стоит...

Утопая в рутине, расстроенный до слёз недовозом брёвен или харча — остро врезалось в память это смачное русское слово. — Доменико внезапно чувствует себя покинутым, заблудившимся сиротой. Он ругается по-итальянски. Проклятье! Наплевать на всё, смыть с сапог, с рук непросыхающую болотную грязь — и домой, в Астано! Бывает, ностальгия ждёт мелкого повода, чтобы ужалить нестерпимо. Косой луч солнца, упавший на стол, на тарелку, точно как когда-то... Звук коровьего колокольца, сонное бормотанье голубей...

Сердитый, придирчивый выходит архитектонский начальник к работным людям. Разражается непонятной бранью. Лентяи, задерживают его здесь, в унылой, мокрой Ингрии... Вот сдаст он Брюсу эту казарму, этот земляной редут — и баста!