Говорящий кафтан - [32]

- Что тебе здесь нужно? - прикрикнул на нее бургомистр, сдвинув брови. - Иди домой, там плачь!

- Мое место здесь!

И Цинна опустилась на колени. Красная, подбитая снизу кружевами юбка, упав на пол, походила на распустившийся цветок мака; из-под нее выглядывали изумительной красоты ножки.

Олай-бек осклабился и, вскочив на ноги, вскричал;

- Это она, вернее, он? Господин Михай Лештяк, взгляните на нее! Эта девица однажды была у меня в лагере и назвалась вашим именем. Пусть мои глаза никогда не увидят Мекку, если это неправда!

Поросноки и Агоштон впились взглядом в Лештяка, который смутился и покраснел до ушей (это была его слабость); он уже заколебался: признаться ему или нет?

Но Цинна грустно покачала головой и возразила беку:

- Я никогда не видела тебя, добрый человек.

Лештяк с благодарностью посмотрел на нее, как бы говоря: "Что ж, ты еще раз выплатила мне свой долг!"-но тут же прошипел сквозь зубы:

- Все рушится, все потеряно!

- Что тебе нужно, дитя- мое? - обратился к цыганке Ференц Балог из Сентеша. - Почему ты на коленях?

Из груди девушки вырвался надрывный стон:

- Я - причина всему. Это моя вина...

- Да в чём же, красавица ты моя? - ласково спросил цегледский кондитер.

- Я отдала ключ от кованого сундука Матяшу Лештяку,

к которому приходили люди из другого города просить, чтобы он сшил им за пять тысяч золотых такой же кафтан, как наш. Зловещий ропот негодования последовал за этими словами. Бургомистр отвернул к стене побелевшее лицо. Такого удара он не ожидал.

- Как ты осмелилась это сделать? - взревел Поросноки. - Будь откровенна и покайся. Чистосердечное признание смягчает вину!

Цинна прижала руки к сердцу; длинные шелковые ресницы ее задрожали. Ей хотелось провалиться сквозь землю от стыда. И все же в этот роковой час она должна была сознаться во всем!

- Потому что я люблю, люблю Михая Лештяка больше жизни, больше всего города! Из тех денег старик предназначал четыре тысячи золотых мне, чтобы сын его, невестой которого я считаюсь вот уже два с половиной года, женился на мне. До сих пор он не сделал этого лишь потому, что мы оба - бедны. Я поверила словам старика и отдала ему ключ.

Бледное лицо Цинны разрумянилось, из белой лилии оно превратилось снова в розу, но только на одно мгновение.

- Какое несчастье! Какое несчастье! - запричитал почтеннейший Агоштон. - Лучше бы уж я до смерти своей оставался в Ваце.

- Дальше, дальше! - подгонял девушку Поросноки. Лештяк судорожно вцепился рукой в спинку кресла; все закружилось у него перед глазами; как маленькие чертики, насмешливо затанцевали круглые буковки, в изобилии рождавшиеся под пером нотариуса на бумаге протокола. Он закусил до крови губы: "Ох, только бы выдержать еще полчаса, не показать своей слабости!"

- Дальше? - еле слышно переспросила Цинна, сломленная и измученная. - Ну да... Что же было дальше? - Она потерла рукой свой гладкий, как мрамор, лоб. -Он ходил в ратушу, брал на ночь из сундука кафтан домой, смотрел на него, как на образец, и шил другой, подобный ему. Прошлой ночью заказчики получили кафтан.

- Все ясно, - пробурчал Поросноки. - Старик был горд и тщеславен- желая показать, что оба кафтана совершенно одинаковы, он надел на себя новый, -чтобы упиться признанием своего таланта.

- А кто же были заказчики? - спросил Берчек из Сегеда, подумав про себя: "Не наши ли?"

- Не знаю, -ответила Цинна. - Покойный тоже не знал. Все делалось втайне. "Какой-то далекий город", - говорил он мне.

- Мы должны найти этот город, - скорбно проговорил господин Агоштон.

- И мы найдем его, - ответил бургомистр тихим глухим голосом. (Это были его первые слова после признания Цинны.)

- То ли найдем, то ли нет, - горько отозвался со скамей для публики почтеннейший Пермете, - а пока, сударь, будьте мужчиной, вынося приговор... если сможете, конечно.

Господин Пермете словно влил в жилы Лештяка свежей горячей крови. Это его-то, Михая Лештяка, уговаривают быть мужчиной?!

Глаза бургомистра сверкнули.

- Да, я буду им! - сурово промолвил он, доставая из кармана скрепленный печатями указ.

Лештяк встал и начал торжественно читать:

- Мы, Леопольд Первый, божьею милостью император австрийский...

Он задыхался, голос его перешел в хрип, руки дрожали; ему не хватало воздуха, и он передал указ Агоштону:

- Прочтите, сударь. - Потом обессиленно добавил: - Ведь и я - всего лишь человек.

Но тотчас же, будто устыдившись своих слов, приказал Пинте:

- Распахните окна! Мне стало дурно от... от спертого воздуха.

Тем временем Агоштон огласил указ монарха, согласно которому за воровство и измену на территории Кечкемета разрешалось немедленное судебное разбирательство и городской суд облекался властью решать вопрос жизни или смерти горожан.

- Начнем голосование!

Первое слово принадлежало Поросноки:

- Эта девица предала город. Я приговариваю ее к казни через отсечение головы.

Затем высказался господин Бёрчёк.

- Обезглавить! - бросил он коротко. Моллах Челеби сказал так:

- Она сделала это из любви. Не виновна! Очередь дошла до достойного Ференца Балога.

- Она не знала, что своим поступком навлекает смертельную опасность на город. Пусть в монастыре замаливает свой грех!