Говорит и показывает Россия - [16]
Важнейшая перемена после смены власти состояла в том, что страну больше нельзя было удерживать в узде террором. Полностью изолироваться от внешнего мира тоже уже не получалось. “Железный занавес”, конечно, оставался, но напоминал теперь, скорее, затемненное и пуленепробиваемое зеркальное стекло. Заглянуть внутрь советского общества извне было затруднительно – да и мало кто пытался это сделать, – но советская интеллигенция могла наблюдать за жизнью Запада из-за стекла. Для большинства творческих людей выезд из страны был закрыт, но остановить проникновение западных идей, моды, фильмов и музыки было невозможно. В СССР просачивалась мода на мини-юбки и длинные распущенные волосы, на песни The Beatles и фильмы Феллини, чья картина “8½” даже получила гран-при на Московском кинофестивале 1963 года.
Желание видеть мир приводило к тому, что люди надевали рюкзаки и отправлялись путешествовать по стране, попутно создавая новую туристскую субкультуру, с бардами и песнями под гитару у костра. Журналистика вышла за пределы чисто идеологической работы и превратилась в романтичную и модную профессию.
Начало этой моде положил как раз Егор Яковлев, назначенный главным редактором нового журнала “Журналист”. Современное оформление, иллюстрации и фотографии Анри Картье-Брессона и Денниса Стока из знаменитого агентства Magnum сразу привлекли внимание молодого городского класса. “Журналист” во многом был ответвлением “Нового мира”, имел ту же корневую систему; круг его авторов и тем пересекался с журналом Твардовского. Но “Журналист” был изданием бойким и обращался к аудитории 30–40-летних специалистов: к инженерам, сотрудникам НИИ, аспирантам – к тем, кого вскоре назовут “технической интеллигенцией” и советским средним классом, на который будет опираться Горбачев спустя 20 лет. “Журналист” принес мысли и темы “Нового мира” в среду массовой культуры.
До прихода Егора “Журналист” носил название “Советская печать”, средний возраст его сотрудников был 65–70 лет, и тираж медленно, но верно падал. Егор предложил издание закрыть, а на его месте начать новое под названием, заимствованным у журнала, выходившего в 1920-е годы. “Журналист” был журналом не столько о профессии, сколько о мире и стране, какими их видели сами журналисты и в особенности сам Егор. Ему хотелось, чтобы “Журналист” рассказывал о том, о чем люди его круга “говорят на московских кухнях”. Журнал с легкостью можно было бы назвать “Путешественник”.
Кухонные разговоры либеральной интеллигенции часто заменяли им реальные дела и работу. Разговоры приносили людям облегчение, но почти не давали плодов; создавали уютную среду, но и выстраивали невидимые перегородки между “нами” и “ими”, отграничивая, таким образом, внутреннее пространство интеллигенции. Егор был человеком дельным: он и среду расширял, и кухонные разговоры выводил за пределы кухни. Через два года тираж журнала перевалил за четверть миллиона экземпляров. К тому моменту, правда, Егора уже уволили.
Чтобы придать новому “Журналисту” веса, Егора ввели в редколлегию газеты “Правда”. К членству прилагалось удостоверение с магической аббревиатурой ЦК КПСС, дававшее Егору власть и привилегии, обычному журналисту не доступные. Оказавшись в одном провинциальном городе, Егор испытал силу красной книжечки на местном партийном начальнике, который “ломал” местного журналиста. При виде удостоверения хамоватый начальник вдруг растаял, как эскимо. Эпизод вызвал у Яковлева двоякое чувство превосходства и отвращения. Книжечка оказалась не только знаком доверия, но и заявкой на власть и влияние.
Манифест журнала был напечатан в первом номере под названием “Сословие людей государственных”: “В издании, принявшем имя «Журналист», с первых же строк следует договориться о назначении нашей профессии… Суть профессии – партийность”. Стоит, впрочем, разделять то, что манифестировалось, и то, что делалось. Подкрепляли манифест, как и было положено, цитаты из Ленина и постановлений съездов, но само определение журналистов как “людей государственных” было взято у Пушкина. Кто хотел, мог заглянуть в первоисточник, тем более что новое десятитомное издание сочинений поэта вышло всего несколькими годами раньше. “Некоторые из наших писателей видят в русских журналах представителей народного просвещения, указателей общего мнения и проч. и вследствие сего требуют для них того уважения, каким пользуются Journal des débats и Edinburgh review. Определяйте значение слов, говорил Декарт. Журнал в смысле, принятом в Европе, есть отголосок целой партии, периодические памфлеты, издаваемые людьми, известными сведениями и талантами, имеющие свое политическое направление, свое влияние на порядок вещей. Сословие журналистов есть рассадник людей государственных – они знают это и, собираясь овладеть общим мнением, они страшатся унижать себя в глазах публики недобросовестностью, переметчивостью, корыстолюбием или наглостью”[51].
Егор Яковлев возвращал себе сословный титул и право на формирование повестки и на самостоятельное мышление.
“Давайте думать, – призывал “Журналист” в статье одного из лучших публицистов Анатолия Аграновского. – Публицистика призвана будить общественную мысль… Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает”
