Готика - [25]

Байрон молчал.

— Иногда ночами, когда мы были в Черч Террас, — продолжала я, — она вскрикивала и всхлипывала, ужасные конвульсии пробегали по ее телу. Мы называли это «испугом» Клер. — Однажды было настолько плохо, что нам пришлось покинуть дом, взять извозчика и ночевать в отеле. Казалось, что нас преследуют.

На лице Байрона проявился небольшой интерес, но только небольшой.

— Предметы двигались, как будто по волшебству, однажды утром я обнаружила заслонку трубы в другой комнате и подушку под лестницей, дверь закрывалась и открывалась сама по себе. Картины падали со стен. Я помню, однажды под ней сотрясалась кровать…

Теперь Байрон нашел это забавным и внушающим доверия:

— Бедное, впечатлительное дитя, — засмеялся он.

Вошел Шелли и прежде, чем он что-то сказал, Байрон увидел графин в его руке:

— А, Шилл! Пропустишь стаканчик?

— Я рада сообщить, что Шелли так поражен нашим легкомыслием, как я бы того хотела, — я отодвинула опий в сторону.

— Как она? — спросила я Полидори.

— Она нуждается в психиатре, а не в терапевте.

— А я думал, что ты и то и другое, — сказал Байрон.

— Ну? Проиграл, Шелли?

— Проиграл в чем?

— В том, что воображение имеет силу. Непревзойденную силу.

— Воображение! Если бы ты думал, что воображение ответственно за…

— Что есть воображение? А что не воображение?

— Ты сумасшедший!

— Может быть я сумасшедший, — сказал Байрон, но вы глупцы.

Шелли вырвал бутылку с настойкой, которую Байрон качал на руках как ребенка, и бросил ее прочь:

— Теперь ты ведешь себя так, как будто все это было игрой.

— Это именно то, чем было. Тем более забавно, что все происходило с серьезными лицами.

— Но было ли это забавой для Клер? — эмоции переполняли мой голос.

Они все уставились на меня, будто до этого обо мне забыли, как о растении в цветочном горшке: Мей не в счет: то, что думает Мэй, никого не волнует. Сейчас то, что скажет Мей, имеет значение и очень серьезное. Если они не слушали меня раньше, сейчас они меня выслушают.

— Моя мама умерла при родах… Сначала все прошло хорошо, она думала, что поднимется на следующий день, но осложнения сыграли свою роль. Мой отец рассказал мне, что следующие десять дней были самыми длинными и самыми плохими в его жизни. Акушерка не полностью удалила плаценту и она отравляла мать изнутри. Вызвали доктора, но мама была слишком слаба для операции. У нее начался жар и… — здесь я почувствовала озноб. — Чтобы облегчить страдания больной, принесли щенков, чтобы те отсасывали молоко, переполнявшее ее грудь.

Вспоминая сеанс, Шелли закрыл глаза.

— Ты понимаешь, Клер не могла этого знать! — я поднялась, глядя Байрону в лицо. В моих глазах было обвинение. Я сказала, что Клер не могла знать этого.

Но Байрон устало вздохнул и отвернулся.

— А как насчет другого голоса, который мы слышали, — спросил Полидори, принимая мою сторону. — Тот, который сказал о «педерастии в Турции». Кто-нибудь узнал этот голос из-под земли? — его глаза пронзительно смотрели на господина.

Байрон молчал, это было так же пугающе, как и неестественно.

— Наверно, нам следует отправляться в путь? — сказал Шелли.

— Пересечь озеро в такую погоду? — вспыхнул Байрон, — ты сумасброднее, чем я думал.

Полидори сказал:

— Я бы не советовал тревожить Клер до утра.

Я повернулась к нему:

— Я не оставлю ее здесь с ним!

— А как быть с Вильямом? — внезапно Шелли напомнил мне о ребенке, оставленном нами на том берегу.

— Одну ночь за мальчиком посмотрит няня.

— Оставайтесь или уходите! — сказал Байрон, усаживаясь поудобнее за клавесином. — Я уверяю вас: для меня это не имеет никакого значения!

Я не могла оставаться в комнате с этим человеком ни минуты дольше. Его предположение о том, что нами овладела неуправляемая сила, вызвало во мне антагонизм, и хотя я обычно спокойна и даже холодна, я могу страстно любить и яростно ненавидеть. Мне хотелось кричать, орать ему в лицо, но это было лишь частью его игры. Он осознанно и старательно растил во мне гнев… И поворачиваясь ко мне спиной, он предполагал, что я готова взорваться, подобно вулкану. Нет, нет, я не дам ему насладиться.

Я повернулась и пошла к двери. Я посмотрела на Шелли. Он присоединился ко мне, и мы покинули столовую как раз в то время, когда маленькие часы на камине отстучали первый тихий и нежный удар полночи.

Полидори медлил у двери. У него был вид напроказившего школьника. Он посмотрел на Байрона за клавесином, ожидая, пока остальные покинут столовую.

— Я… приношу извинения… за пиявки… — он стал перебирать ключи в руке, его переполнял страх и раскаяние. — Это была… — он засмеялся, пытаясь выдать теперь свой почти криминальный поступок за мальчишество, — ха-ха-ха глупая… — он вытер лоб, как бы говоря, что он не знал, что на него нашло.

Он подошел ближе:

— Может быть, я могу что-нибудь сделать…

Он подошел ближе и сел рядом с Байроном на сидение у клавесина. Они сидели рядом, как мальчик с девочкой на любовном свидании. Байрон посмотрел в большие круглые глаза Полли-Долли. Он окунул свой палец в стакан с опийной настойкой, который стоял перед ним на нотах, и нарисовал перевернутый крест на лбу Полидори — благословение Дьявола. Прощение Проклятых. Папа Плоти. Отец этого мира. Ватикан греха. Полидори вздрогнул. Его ладони сомкнулись вместе в молитвенном жесте, но Байрон нежно развел их. Церемония прощения еще не была закончена.