Государственный строй Монгольской империи XIII в. - [9]

Если Г. Сухбатар и И. Я. Златкин начинают историю антагонистических формаций в Центральной Азии (а стало быть, по марксистской схеме, и государственности) с хуннской эпохи, то И. Сэр-Оджав, признавая державу шаньюев «дофеодальным государством», считает первым раннефеодальным образованием каганат жужаней (IV–VI вв.). Именно от них, по его мнению, через тюрок и уйгуров, начало формироваться классовое общество, окончательно сложившееся в Монгольской империи XIII в. [Сэр-Оджав, 1971, с. 15, 25; 1977, с. 157, 158].

Тема государственных традиций древних тюрок (туцзюэ) VI–VIII вв. довольно полно отражена в литературе. Еще в 1941 г. В. А. Гордлевский писал, что «гипотеза о взаимодействии турок и монголов» задолго до нашествия Чингисхана и его внуков на западные страны «стоит на очереди» [Гордлевский, 1960, с. 69]. Начали исследовать ее американские и турецкие ученые[12]. П. Голден разработал классификацию передававшихся традиций, выделив из них культовые (церемониал коронации; представления о священных узах кагана и всего правящего рода с божественными силами; понятие священного центра державы), политические и социальные (титулатура; деление государства на две части-крыла при старшинстве восточной; владение домениальными землями по рекам Орхону и Селенге) [Golden, 1982, с. 42–65]. Избранные И. Голденом критерии анализа представляются чрезвычайно продуктивными, но данный автор намеренно ограничивает свое исследование дочингисовской эпохой, лишь изредка ссылаясь на примеры из устройства Еке Монгол улуса. Кроме того, он тоже не показывает пути и способы движения традиции от одного парода к другому, хотя и применяет вполне здесь уместное понятие из лексикона европейского средневековья — translatio imperii [Golden. 1982, с. 73].

В трудах историков-марксистов укоренился формационный подход, который применен и при анализе древнетюркской эпохи[13]. Выше указывалось, что некоторые советские и монгольские авторы связывают начало феодализации номадов с периодами гегемонии хунну и жужаней. Другие исследователи видят аналогичную роль каганатов туцзюэ и уйгуров для народов Саяно-Алтая [Маннайоол, 1984, с. 105], Центральной Азии [Федоров-Давыдов, 1973, с. 6], а С. Г. Кляшторный прямо пишет: «Не гунны, а наследовавшие им… тюркские племена оказали решающее влияние на формирование специфических для Центральной Азии хозяйственных типов, политических общностей и культурных традиций» [Кляшторный, 1973, с. 254–255]. Принципиальное значение социально-политической организации («вечного эля») туцзюэ для окрестных и более поздних кочевых народов подчеркивал и Л. Н. Гумилев, выдвигая на первый план притягательную для степных вождей стройность политической структуры при правителях из рода Ашина [Гумилев, 1961, с. 20]. Правда, в одной из последующих работ он высказал противоположное мнение о всеобщем неприятии той же системы вследствие ее «жестокости» [Гумилев, 1970, с. 122]. В литературе неоднократно отмечалось решающее влияние каганатов VI–IX вв. на формирование государственности у карлуков и Караханидов [Бартольд, 19686, с. 112; Кадырбаев, 1977, с. 87; Кляшторный, 1970, с. 84–85; Samolin, 1964, с. 77, 78], киданей [Викторова, 1981, с. 75, 76; Ивлиев, 1981, с. 68; Kwanten, 1979, с. 94], кимаков [Кумеков, 1972, с. 116–117; Плетнева, 1982, с. 98], хазар [Артамонов, 1962, с. 170–171; Бартольд, 1968ж, с. 583; Магомедов, 1983, с. 178; Толстов, 1938а, с. 187; 1948, с. 226; Golden, 1982, с. 47, 59–61] и других народов. Рассмотрим проблему древнетюркских традиций применительно к Монгольской империи.

Прежде всего следует отметить попытки сопоставления двух великих кочевых царств безотносительно к их исторической связи. Поскольку формационные критерии их сравнения уже названы и перечислены выше, упомянем о других концепциях.

Новозеландский номадист Дж. Сондерс усмотрел общность исторических судеб и особенностей внутренней структуры каганатов туцзюэ и Еке Монгол улуса в таких факторах, как чрезвычайная скорость расширения территории, использование распрей в стане противника, стремление к созданию единой империи [Saunders, 1971, с. 28]. Несмотря на то что целая глава в его «Истории монгольских завоеваний» называется «Тюркская репетиция монгольских завоеваний», Дж. Сондерс не пошел дальше пересказа известных фактов политической истории VI–VIII вв., а для сравнения взял самые абстрактные параметры, к тому же только из сферы военно-дипломатических отношений. Подобной неконкретностью страдают и выкладки американского историка X. Мартина [Marlin, 1950, с. 309, 310].

Д. Синор (США) оценивает эль тюрок и улус монголов посредством исторически иррациональных категорий: «У тюркского государства не было ни долголетия, ни мощи Монгольской империи, но оно так же либерально, как и последняя, относилось к людям и идеям и было менее разрушительным (т. е. менее агрессивным. — В. Т.)» [Sinor, 1953, с. 434]. Такой подход едва ли может способствовать позитивному изучению вопросов историко-генетических связей кочевых держав.

П. Голден, утверждая, будто «многие из тюркских имперских форм возродились и всплыли в империи Чингис-хана» [Golden, 1982, с. 55], ограничивается двумя частными примерами — контролем над домениальными территориями и сходством каганской титулатуры [Golden, 1982, с. 56, 72]. Подобное перечисление аналогов способствует накоплению материалов для решения проблемы, но не самому решению. Впрочем, П. Голден ставил задачу изучения традиций лишь у «дочингисидских номадов», о чем говорилось выше.